Критика цинического разума

Начиная с эпохи Возрождения — которую Якоб Буркхардт весьма точно описал формулой «открытие мира и человека» — го­ловы, «подключенные» к (научной, дипломатической, новеллисти­ческой) информационной сети, стали пухнуть от огромных масс но­востей, и вырвавшийся из оков эмпиризм начал громоздить друг на друга горы утверждений, сообщений, теорий, описаний, интерпре­таций, символов и спекуляций — вплоть до того момента, как этот процесс в конце концов привел к тому, что в расцветших наиболее пышным цветом интеллектах того времени (вспоминаются образы Парацельса, Рабле, Кардано, Фауста) из этой хаотической много­значности «выварилось» нечто, именуемое «знанием». Мы больше не вспоминаем об этих ранних временах «информационного барок­ко», потому что эпоха Просвещения, рационализма и «научных зна­ний» отделила нас от них*. То, что мы сегодня именуем Просвеще­нием и в связи с чем неизбежно вспоминаем о рационализме Декар­та, представляло собой с точки зрения «истории новостей» также и необходимую санитарную меру; это было встраивание фильтра, противодействующего появившемуся уже в учености позднего Воз­рождения переполнению индивидуального сознания бесконечным ко­личеством равноважных, равноценных и равнобезразличных «ново­стей», «последних известий», поступавших из источников самого различного рода. И здесь тоже возникла такая информационная си-< туация, в которой отдельное сознание было без всякой надежды для него отдано во власть сведениям, изображениям и текстам. Рацио­нализм — это не только научное умонастроение, но и в еще боль-!шей степени метод гигиены сознания, а именно метод, используя 'который, не нужно больше придавать значения всему. Теперь мы отделяем проверенное от непроверенного, истинное от ложного, из­вестное только понаслышке от виденного собственными глазами, мысли, воспринятые от других, от мыслей, к которым мы пришли сами, положения, которые основываются на авторитете традиции, от положений, опирающихся на авторитет логики и наблюдения, и т. п. Эффект разгрузки первоначально был просто грандиозным. Память была лишена всякой ценности, зато усилилась критика — защища­ющее себя, избирательно действующее, проверяющее и испытую­щее мышление. Теперь уже не надо было допускать все что угодно,

напротив, то, что имело значение и «научное содержание», отныне представляло собой всего лишь крохотный остров «истины» посре­ди океана шатких и ложных утверждений — скоро они будут назва­ны идолами, предрассудками и идеологиями. Истина уподобилась надежной, но довольно маленькой крепости, в которой располагался мыслитель, а за ее стенами неистовствовали глупость и бесконечное, ложно сформированное и ложно информированное сознание.

Но все это продолжалось только одно-два столетия, а затем этот новый, поначалу достигший столь больших успехов в области ментальной гигиены рационализм снова оказался в ситуации, по­добной той, которую он хотел преодолеть. Ведь и просветительское исследование — и даже именно оно в первую очередь! — не избе­жало той же проблемы: оно снова создало «чересчур большой мир», породило еще более безбрежный эмпиризм и в еще большей степени вызвало безудержные информационные потоки из истин и новостей. В этом отношении рационализм столь же плохо справился со свои­ми собственными продуктами, сколь ученые эпохи Возрождения — с безмерной неразберихой традиций. Впрочем, начиная с этого мо­мента в строго рационалистическом лагере можно наблюдать про­цесс известного интеллектуального замыкания в себе, так что могло возникнуть впечатление, что санитарная и защитная функция рацио­нализма возобладала над продуктивной, исследующей и проясняю­щей. И в самом деле, многие так называемые Критические Рацио­налисты и так называемые Аналитические Философы вызывают подозрение в том, что делают столь сильный акцент на своих рацио­нальных методах потому, что уже просто не поспевают за многим следить и, затаив зависть, умно прячут свое непонимание за методо­логической строгостью. Здесь, однако, рационализм выказывает с самого начала присущую ему чисто негативную, фильтрующую и защитную функцию.

Это замечаем не только мы сегодняшние. Уже с XVIII века люди, обладающие утонченной способностью к пониманию и психологи­ческой, художественной и эмоциональной одаренностью, тоже ощу­щали узость рационализма, а ученый критицизм находили чересчур ограниченным. Они тоже полагали, что с помощью одного только рационалистически-гигиенического инструментария невозможно ох­ватить и понять всю широту человеческого опыта и образования их времени.