Кризис

Именно таким образом мы с Хейгом в обнадеживающем, хотя и все еще напряженном настроении, проинформировали Никсона вскоре после 8:00 утра в тот четверг, 25 октября. Ночью Хейг неоднократно покидал встречу СНБ, предположительно для контактов с Никсоном. Теперь я сделал обзор дипломатических и военных действий, предпринятых накануне вечером. Как всегда во время кризиса, Никсон был рассудителен и бодр. Мы согласились с тем, что будет беспрецедентным – и, следовательно, серьезным вызовом, – если Советский Союз разместит организованные боевые единицы в районе, удаленном от его периферии и вопреки воле местного правительства. Несмотря на то что несколькими днями ранее был принят Закон о полномочиях в условиях военного времени, Никсон был полон решимости противостоять любому наращиванию советских войск в этом районе и предоставить конгрессу возможность прекратить его действия – насколько это стало возможным благодаря новому закону.

После встречи с Никсоном был отправлен ответ от президента Садату. Он приветствовал «государственный подход Садата к вопросу о поддержании мира» и указал на американскую поддержку международных сил, исключая постоянных членов Совета Безопасности.

С 8:40 до 10:00 утра мы с Никсоном кратко проинформировали руководителей конгресса о ночных событиях. Они были одновременно благосклонными, неуправляемыми и неоднозначными. Они одобрили объявление о повышении боевой готовности; они с энтузиазмом восприняли наш отказ принять совместные советско-американские силы. Но их поддержка больше отражала изоляционизм времен Вьетнама, чем стратегическую оценку. Они выступали против совместных американо-советских сил, потому что не хотели, чтобы американские войска отправлялись за границу; американский компонент предполагаемых сил беспокоил их гораздо больше, чем советский. Точно так же они будут возражать против отправки американских войск, даже если, на наш взгляд, они необходимы для противодействия одностороннему советскому действию. Таким образом, дух сотрудничества заметно охладился, когда Никсон изложил нашу решимость противопоставить на равных одностороннему присутствию советских войск американское – либо в Израиле, либо в дружественных арабских странах. Несколько руководителей из конгресса проявили самые серьезные сомнения. И хотя они не зашли так далеко, чтобы продемонстрировать прямую оппозицию, они достаточно ясно дали понять, что поддержку мероприятий в рамках системы тревог не следует интерпретировать как поддержку передвижения войск.

В полдень я провел пресс-конференцию, на которой публично подтвердил нашу прежде неофициальную позицию:

«Соединенные Штаты не одобряют и не одобрят отправку совместных советско-американских вооруженных сил на Ближний Восток. Соединенные Штаты считают, что на Ближнем Востоке, прежде всего, необходимо определение фактов, определение линий границ и определение того, кто стреляет, с тем чтобы Совет Безопасности мог принять соответствующие меры. Немыслимо, чтобы вооруженные силы великих держав были введены в каком-то количестве, необходимом для того, чтобы одолеть обоих участников. Невозможно представить, чтобы мы перенесли соперничество великих держав на Ближний Восток или, как вариант, чтобы мы навязали военный кондоминиум Соединенными Штатами и Советским Союзом. Соединенные Штаты еще более противодействуют одностороннему введению какой-либо великой державой – особенно любой ядерной державой – вооруженных сил на Ближнем Востоке, под каким бы предлогом эти силы ни вводились».

Объявление о состоянии тревоги сразу же провалилось в болото цинизма, порожденного Уотергейтом. Были заданы два вида вопросов: были ли действия СССР вызваны нашими внутренними спорами, и, наоборот, не спровоцировали ли мы кризис по причинам внутренней, а не внешней политики – действительно ли, как прозвучало в нелепом вопросе одного журналиста, наши действия были «рациональными». Вопрос о советских мотивах дал мне возможность подчеркнуть мой уотергейтский кошмар: «Нельзя пережить кризис власти в обществе в течение нескольких месяцев, не заплатив какую-то цену где-то в другом месте по ходу дела».

Вопросы о мотивах Америки показали, насколько узкими были наши возможности для проведения политики. Если бы мы поощряли конфронтацию, следуя совету фанатиков, выступающих против разрядки, нас почти наверняка подорвали бы одержимые Уотергейтом, которые рассматривали бы каждый вызов Советскому Союзу как маневр, с помощью которого их ненавистная жертва – Никсон – пыталась спастись. Чтобы расширить пространство для маневрирования, я довольно гневно ответил:

«Мы пытаемся проводить внешнюю политику Соединенных Штатов с учетом того, чем мы обязаны не только избирателям, но и будущим поколениям. И это симптом того, что происходит с нашей страной, что можно даже предположить, что Соединенные Штаты будут объявлять о введении тревоги для своих вооруженных сил по внутренним причинам».

А в ответ на другой вопрос сказал: