Крохотная вечность

Во всем этом Ольга Игоревна осталась одна, пытаясь сдержать рушившийся мир, залепляя широкие трещины пластырем. Она не справлялась. Она сдавалась. Но ради сына ей нужно двигаться вперед, проходя мимо осуждающих взглядов знакомых, кричащих «брошенка», мимо воспитательниц, говорящих «вы же мама», мимо служб опеки, настаивающих отдать им ребенка, мимо Елизаветы Петровны… В принципе, все уже знают, что она твердит.

Может, это и не осмотрительно. Может, это плохо и осудительно. Может, это кажется неприличным. Может, это и есть сумасшествие. Но Ольга Игоревна приняла решение попробовать стать Олей, ну или хотя бы Ольгой. Попробовать все сначала. Уже не по любви. Возможно, в этот раз все сложится, все склеится. Все наладится. И наконец-то все будет хорошо.

Бо-а, ковер, кошмары

– Посидеть с Даней? Чего это ради?! Я итак весь день с ним!.. Да, я была против садика, но это не означает, что ты должна скидывать на меня все свои материнские обязанности… Куда?.. А-а-а, Сереженька. Хорошо… С Среженькой – иди. Он парень хороший… Приводи его в гости… Да чего рано-то? Мужика, как и быка, – нужно брать за рога… Я тебе что говорила? Не важно сколько браков. Берешь мужчину и пользуешься. Я сама вон три раза замужем была. И ничего. Не понравится – меняешь… Сереженька хороший, у него отец богатый. Он нам подходит… Да и дура, что не из-за денег… И что, что глупый? Тебе что, разговаривать с ним надо?.. Ты брошенка с ребенком. Еще и с особенным ребенком, да кому ты нужна-то такая? Хватай его, охмуряй, делай что хочешь, но он должен нас обеспечивать. Ты поняла?.. Хорошо, хорошо. С Данечкой я посижу, все будет хорошо. Мы тут мультики смотрим. Иди, не беспокойся. А вообще можешь сегодня и не приходить, оставайся с Сереженькой… Да не важно какая ты, мы его быстро к рукам приберем…Давай, иди.

Бабушка, поправив сбившиеся бигуди, опустила трещащую коробочку на тумбочку и взглянула на сидящего на полу Даню. Даня никогда не относился почтительно к своей бабушке. Елизавета Петровна никак не могла научить его смотреть на нее, когда он что-то просит, что ее очень раздражало, заставляло срываться на крик или поднимать руку. Но это не по ее вине. Ее вынуждал непослушный внук, выродок, весь в отца. Спустя долгие годы борьбы, Даня перестал что-либо просить у бабушки, подстраиваясь под ее манипуляторный характер, молча выполняя все прихоти и практически не капризничая. Что, в прочем, так же раздражало Елизавету Петровну.

Взяв тремя пальчиками, увешенными перстнями, маленькую фарфоровую чашку, Елизавета Петровна прихлебнула чай, вызывая звук, неприятно щекочущий Данину спину, и откинулась на спинку своего любимого кресла, не забыв включить звук на телевизоре. На экране замелькали сине-красные всполохи, между которыми кричали люди. Эти люди ссорились и дрались. Эти люди были слишком тяжелы для Дани. Эти крики его пугали. Но он должен сидеть здесь, по центру комнаты, в поле зрения бабушки и слушать ее комментарии, ее крики в экран, ее науку жизни. Слушать и не спорить. Слушать и ни о чем не просить, хотя желудок давно прилип к позвоночнику, а попа затекла от твердого пола.

Даня давно научился становиться невидимкой, сливаясь с рисунком ковра, угадывая в его разводах загадочные страны, заселенные неведомыми зверушками, которые пальцем вырисовывал здесь папа. На руках у Дани сидел его верный друг Бо-а, голубой вязанный бегемот в синем комбинезончике, потерявший глаз-пуговку в неравной войне с подкроватными монстрами. Бегемот, который притворялся мягкой игрушкой, пока рядом находилась бабушка. Бегемот, который не издавал ни звука, ведь, если бабушка услышит, – будет больно.

Сегодня экран рассказывал о жизни очередной семьи, о проблемах с воспитанием, долго разноголосо спорил о ремне и подзатыльниках. Экран подзадоривал бабушку, которая громко возмущалась о каких-то новых принципах воспитания, кои не идут ни в какое сравнение с советскими. Она засыпала Даню словами сверху, так, что россыпь букв покрыла его практически с головой.

– Меня ремнем воспитывали, – свалилось с Даниной макушки на пол, – и ничего, хорошим человеком выросла.

– С каких пор это избиение? Это – наука, – скатилось с горки и рассыпалось по ковру.

– Да кого не били в детстве? – срикошетило об стены.

– Воспитание должно быть жестким, а то вырастают потом… – градом обрушилось на темечко Дани, пригнув его голову ближе к ковру.

Даня не хотел слушать ни экран, ни бабушку. Заткнув пальцами уши Бо-а, он сидел с непроницаемым взглядом, растворяясь в пространстве, оставляя вместо себя лишь дымку, не заметную для бабушки. Он не пропускал слова внутрь, потому что знал, что все равно их не поймет и захочет спросить, а бабушку нельзя спрашивать. Даня смотрел на дальние страны, погребенные под буквами, на неведомых животных, утонувших под словами. Даня и сам боялся утонуть.