Крокодил

Яга открыла глаза. Она сидела на полу, привалившись спиной к стене. Дверь на балкон была по-прежнему открыта. Солнце садилось с той стороны и, кажется, хотело дотянуть желтый полуденный глаз до Салеевского окна, чтобы подглядеть за людьми, которые, наверное, и сами не знали, что с ними было, где они были и кем стали с того самого момента, как по их венам пополз крокодил. Яга огляделась по сторонам так, словно не узнавала эти стены. И только увидев урну, лежащую на боку посреди балкона, кивнула и с виду успокоилась.

Над урной золотой пыльцой роились пылинки. Они поднимались от старого коврика, на котором сидел ребенок. Красная машинка в его руке с вжиканьем описывала дугу в воздухе, опускалась на коврик, проносилась по нему металлическими колесами, цокала об урну и громыхала по ней, как по чересчур выгнутому, залитому бетоном мосту.

Подрагивая веками, Яга следила за рукой ребенка. Казалось, она вышибает из урны золотой прах, и тот поднимается вверх за ней, описывая дугу. Лицо Яги расплылось в тупой ухмылке.

– Анюта, ты хотела кино показать, – послышался голос Салеевой.

Она лежала на диване, растопырив ноги, опершись затылком о подлокотник, над которым торчал пучок ее льняных волос. Подбородок Салеевой втыкался в грудь, и голос выходил натужным и шершавым.

– Сейчас, – Аня выбралась из-за дивана, где сидела на полу, так же, как Яга, привалившись к стене.

Она вытащила из кармана джинсов телефон – прямоугольный, черный и плоский.

– Откуда? – приподнялась на локтях Салеева.

– У сестры Маринки взяла. Сегодня надо отдать.

Анюта села на пол, поджав под себя ноги. Сосредоточенно ткнула пальцем в гладкое стекло. Экран загорелся зеленым. Яга придвинулась к ней.

– Миш-ша! – позвала Салеева, вставая с дивана. – Иди, Анюта кино будет показывать.

Миша бесплотно впорхнул в комнату. Сел рядом с Анютой. Четыре головы склонились над гладким экраном.

– «Мост» называется, – сказала Анюта.

Заиграло пианино – плавно, по-рождественски, но Рождество как будто отмечалось без Деда Мороза, а с Санта-Клаусом, и не здесь, а в другой стране. И от пианино, записанного неизвестно кем, неизвестно когда и где, но точно не здесь, шел неживой металлический отзвук, как будто под молоточки клавиш подложены монетки.

На экране появился бледный человек с ввалившимися щеками, в черной шапочке.

– На тебя, Миша, похож, – сказала Яга, повернувшись к Мише.

– На зэка он похож, – сказала Салеева.

– Тихо! Смотрите, – шыкнула Анюта. – Так ничего не поймете.

На экране на черном фоне под музыку поплыли белые нерусские буквы.

– Это тут, короче, написано, что был один человек, и у него был сын. Дальше там напишут, что этот человек был смотрителем моста, – деловым тоном объяснила Анюта.

– Ты че, по-английски заговорила? – повернулась к ней Яга.

– Нет, нам пастор перевел. Это он в церкви нам показывал… Все, тихо! …Короче, там еще написано будет, не помню где, что он этого сына очень любил.

На экране показался мальчик в шарфе. Он бежал по редкому проселку, махал руками и улыбался. За ним, шатаясь, бежал мужчина.

– Миша, копия ты, – хрипнула Яга.

– Тс-с!

Они добежали до железнодорожного полотна, и мужчина положил мальчику руку на плечо. Показал рукой вдаль. Там лучи восходящего солнца прореживали металлический каркас моста, раскинувшийся над рельсами, как остов гигантской рептилии, умершей миллионы лет назад. Мальчик побежал по блестящим, как лезвие бритвы, рельсам. Он раскинул руки, словно хотел взлететь. За ним летели концы его длинного шарфа, а мужчина, присев на корточки, улыбался, глядя в его удаляющуюся спину.

На экране показался вокзал с блестящим новым поездом.

– Ничего себе у них поезда, – произнесла Яга. – Были б у нас такие поезда…

– Тс-с!

Мужчина взял мальчика на руки и понес, обнимая, мимо вагонов поезда, и мальчик через его плечо смотрел на прощающихся у перрона людей. По экрану поплыли разные лица – надутого мужчины, военного с низко надвинутой на лоб фуражкой, женщины, смотревшейся в маленькую пудреницу.

– Короче, там собрался народ разный. Кто-то из них был одинок, а кто-то – злой, короче, кто-то – эгоист, – сказала Анюта. – А кто-то – даже наркоман.

На экране появилась голая рука и пальцы, стучащие по венам. Ложка над свечой. Лицо девушки с длинными льняными волосами.

– А эта на Салееву похожа, – сказала Яга.

– Че, блядь, как наркоманка, сразу на Салееву! – дернулась Салеева.

– Тихо! Смотрите, что дальше будет.

Музыка вдруг оборвалась, и зажегся красный глаз семафора, который дергался, и будто раскаленная близостью вечера планета заглядывал в склоненные над ним лица. Раздались ритмичные удары, похожие на стук металлического сердца. Пролетела большая птица. Мальчик, играя, открыл люк у моста и провалился в него. Поезд приближался, за ним неслась, длинная, как шарф, полоса клубящегося дыма, валившего из трубы. Мелодия складывалась из стука колес. Анюта подняла голову и торжественно оглядела всех.

– Произошла трагическая ошибка. Ему надо теперь сделать выбор, – в голосе Анюты зазвучали нотки злорадного ожидания.

– Че за выбор? – напряженно спросила Яга.

– Дать умереть своему сыну или всем людям в поезде.

– Бля-а-адь… – протянула Яга. – Всем людям в поезде пусть даст умереть.

– Что он сейчас сделает – это вообще… – сказала Анюта.

Мужчина опустил рычаг. Поезд пронесся по мосту. Мужчина выбежал на станцию, куда прибывал поезд, и пока вагоны проходили мимо него, хватал себя за голову, бил по воздуху руками и кричал. Из вагонных окон на него смотрели люди. Он встретился глазами с наркоманкой. Его рот застыл в беззвучном крике и на лице образовалась черная дыра. Наркоманка выпустила из рук ложку и смотрела на него, пока поезд медленно проезжал мимо. Лицо ее упало следом за ложкой. Она привалилась льняной головой к стеклу, за которым бежал редкий пролесок.

Камера переместилась. Экран снова показал станцию. По ней шла наркоманка в другой одежде, несколько лет спустя. На руках она несла ребенка в голубом комбинезоне. Напротив нее стоял мужчина в той же черной шапочке. Они снова встретились глазами, наркоманка ему улыбнулась. Прошла мимо. Ребенок выглянул из-за ее плеча и улыбнулся. Мужчина сделал вдох. Мужчина хватал что-то губами, но было видно, что выдох застрял у него в груди. Наконец он тоже улыбнулся и поднял руки к небу.

Экран погас, Анюта спрятала телефон в карман, закрыла лицо руками и заплакала. По пигментным пятнам Салеевой тоже текли слезы. Яга, не мигая, смотрела в окно, встречаясь взглядом с солнцем, наконец нагнувшимся до салеевского этажа. В глазах Яги горела ненависть.

– Так-то он мог наплевать на всех и спасти своего сына, – сдавленным голосом произнесла Анюта.

– Так и надо было сделать, – Яга сузила глаза. – Наплевать на всех и спасти своего сына.

Анюта убрала руки от лица. Оно у нее было спокойным и строгим. Она покачала головой.

– Это был тяжелый выбор, – сказала она. – Но Бог тоже своим сыном пожертвовал ради нас.

– Этот мужик на зэка больше похож, – сказала Яга. – На Бога не тянет.

– Это – метафора, – сказал Миша.

– Если б моя мать меня б убила, чтоб других спасти, нахуй она мне, такая мать, нужна? – сказала Яга. – Какая мать она после этого?

– Бог пожертвовал Иисусом, чтобы всех нас спасти! – крикнула Анюта.

– Было б ради кого жертвовать, – мрачно сказала Яга.

– Бог всех любит! – визгнула Анюта.

– По тебе оно заметно, – огрызнулась Яга.

На Анютинах щеках выступили два пятна, похожие на румяные яблоки.

– Че ты, блядь, Яга, людей оскорбляешь? – спросила Салеева. – Не все же такие эгоисты, как ты.

– Я эгоистка?! – Яга надула щеки. – Ты охуела, Салеева? Я когда на заправке работала, я че, вас всех на халяву не тащила? Я, блядь, тут одна – человек, блядь. Все это знают. Меня будут бить, я никого не подставлю! Эгоистка… вообще… Если, блядь, отец своего ребенка не любит, че, блядь, он весь поезд чужих людей любит? Сначала своих люби, потом чужих полюбишь. Показывают, блядь, всяких ебанько…

– Просто это – метафора, – повторил Миша.

– Да пошел ты на хуй со своими метафорами! – взорвалась Яга. – Одно, блядь, умное слово знает и повторяет, как попугай. Мне что метафора, что хуяфора – один хуй, на хуй!

– Я тогда вариться пойду, – сказал Миша, вставая.

Анюта с Салеевой ушли за ним. Яга осталась сидеть на полу. Невидящими глазами она смотрела на балкон, на котором продолжал играть мальчик, рукой описывая дугу над урной. А красная машинка все мчалась по невидимому мосту. Яга оглянулась на дверь, поднялась, скрипнув коленками, на цыпочках подкралась к балкону. Протянула костлявую руку и дотронулась до волос мальчика. Он обернулся и посмотрел на Ягу против солнца снизу вверх. Нижняя губа его сильно западала под верхние зубы, а глаза оказались темными, почти непроницаемыми, как два гладких камушка.

Яга осторожно отошла от балкона. Машинка снова взмыла в крутом вираже. Яга прокралась к коридору. Из кресла, из темного угла за ней с усмешкой наблюдала Жаба.

– Салеева, земля уже мягкая, – послышался голос Яги. – Тебе надо прах мужа к свекрови подкопать.

– Между прочим, да! – раздался звонкий, как монетка, голос Анюты.