Крокодилий сторож

– Мне было семнадцать лет, он был чуть старше. Не имеет значения, кто он был такой, к тому же он был у меня не первым. Он убедил меня, что я не забеременею, если он вовремя выйдет из меня. И все-таки я забеременела. Стояла осень, и мне удавалось скрывать свое положение под свитерами и пальто вплоть до шестого месяца. Я считала, что могу избавиться от всего этого, если буду достаточно долго это игнорировать. Мой отец… Вы не представляете, как он разозлился. Взбесился. Разочаровался. Он бы убил этого мужчину, если бы узнал, кто это. Но я так никогда и не призналась.

Кажется, в этот момент Бертиль опрокинул бокал, поэтому им пришлось снимать скатерть и вытирать стол. И тогда же ушла Юлия?

– Тогда аборты еще не легализовали, но этот вариант мне и не подходил. Я хотела ребенка. Но это даже не обсуждалось. Ребенка должны были усыновить чужие люди, а мне навсегда, НАВСЕГДА было запрещено говорить о случившемся кому бы то ни было. Мне угрожали, орали на меня. В конце концов я подписала отказ. Когда отошли воды и я оказалась в родильном отделении больницы Фредериксберга, роды были в самом разгаре. Все прошло быстро. И болезненно. Я позвонила матери, но она сказала, что я должна справляться сама. Акушерка унесла ребенка, как только он родился. Я просила посмотреть на него, но мне сказали, что слишком поздно. Ребенка уже увезли. Потом мне дали какое-то успокоительное. Когда я вернулась из больницы домой, отец подарил мне золотые часы. Больше мы никогда не говорили на эту тему.

Она скользнула по собравшимся взглядом затуманенных выпивкой и слезами глаз. Редактор Дорте вытерла глаза салфеткой и сказала что-то очень милое и уместное, после чего все за столом с готовностью закивали. Франк подошел и схватил ее в охапку, словно после тридцати лет дружбы впервые по-настоящему ее понял. Эстер тут же пожалела о сказанном. Есть бремя, которое не становится легче, если поделиться им с другими. Поддержка окружающих не несет с собой прощения.

– Мне надо было попытаться настаивать, надо было бежать из дома. Я недостаточно боролась, – пробормотала она, но Бертиль уже поставил «Диско Инферно» и закричал, что довольно серьезных разговоров, пора перейти к танцам. В течение нескольких минут Эстер сидела, прикованная взглядом к верху кирпичного фасада. Когда она была ребенком, ее комната находилась как раз здесь. Один и тот же вид из окна на протяжении всей жизни. Родители умерли, люди въезжали и съезжали, но Эстер оставалась. Да, она уезжала, иногда на несколько месяцев, но никогда не бросала это жилище. Какая-то часть ее застыла на семнадцати годах и отказывалась двигаться с места. За все прошедшие годы она так ни разу и не увидела своего ребенка. Означало это, что ребенок ничего не знал о ее существовании или просто не желал с ней встречаться, неизвестно.

А она хотела встречи.

Быть может, она даже не хотела ничего иного, по крайней мере по-настоящему. В первые годы после родов она страдала от необъяснимых болей в груди, интенсивных и изнурительных, однако со временем они стихли. Других детей у нее не было. Ведь у нее уже был один ребенок. Что-то подсказывало ей, что, если бы ей позволили подержать его тот самый один-единственный раз, она бы никогда уже не отпустила его. Своего ребенка.

Эстер вышла в кухню и минуту вглядывалась в полупустой холодильник, потом включила электрический чайник и заварила свежий кофе в френч-прессе. Йеппе Кернер, кажется, убежден, что состоявшееся у нее в тот раз собрание имеет решающее значение в деле об убийстве, но каким образом? Как мог тот вечер если не спровоцировать, то по крайней мере запустить механизм, приведший к убийству Юлии? И Кристофера?

Если тем вечером кто-то должен был пересечься и сформировать святотатственный альянс, то эта мысль прям-таки смехотворна! Столь же смехотворна, как и та, что признание Эстер могло пробудить что-то кроме жалости в присутствовавших исповедниках.

Эстер принялась за кофе, глядя на пестрые заплатки на стене. Созвездия и нежеланные дети, пустая трата жизни. Она вытерла щеки и глубоко вздохнула. Затем открыла Гугл Докс и начала писать.

Ты ждешь от меня того, чего я не могу тебе дать. Признания, понимания, возможно, даже прощения.

Нет, я не знаю, кто ты. Вопрос в том, почему тебе так хочется, чтобы я это узнала. Если тебя увидят и узнают, то тут же разоблачат. Прольется свет на твои грехи. Думаешь, ты получишь мое признание, как только я узнаю, кто ты? Что мы все примемся заботиться о тебе и наконец поймем тебя? Что восторжествует справедливость и тебя пронесут на троне через весь город?

Что я тебе сделала?