Крокодилова свадьба

Омлетте́ спрятал светопарат поглубже в пиджак — мало ли, что он там несет, — и опустил голову так низко, что она грозилась отвалиться и пробить улицу.

В каждом лишнем шорохе и взгляде бывший муж Крокодилы теперь видел угрозу, вздрагивал, но снова плелся вперед. Ему казалось, что его уже давным-давно раскрыли, что сейчас схватят за шкирку, как беспомощного котенка, оттащат куда-нибудь… и жизнь, без того не сладкая, станет еще хуже.

Омлетте́ достал старый, потертый платочек, второй рукой пряча и придерживая светопарат, и протер лоб. Сердце ударялось с такой скоростью, с какой оно обычно бьется при виде бегущего на охотника разъяренного медведя — вот только мозг Омлетте́ воспринимал всех прохожих как потенциально опасных хищников.

— Пап?

Услышав это, Омлетте́ замер — сердце ушло не то чтобы куда-то в пятки, а сразу рухнуло вниз, пробило пару-тройку кругов подземного царства, с громким «буль» упало в ледяное подземное озеро и так же быстро вернулось на место.

Бывший муж Крокодилы не хотел оборачиваться, но ему пришлось, хотя ноги вросли в землю.

Октава, с модной сумочкой, полной булочек и пирожков (хотя обычно в таких носят беспорядочно валяющуюся косметику, но булки были куда практичнее), сидела на небольшой скамеечке под деревом с розовой кроной.

— А… о… а… — Омлетте́ сглотнул, и его кадык улетел куда-то далеко в космос. — Октава! А что ты тут?..

— Я просто присела, потому что устала, а потом увидела тебя… а что ты?..

— Ровно то же самое, что и ты! — Омлетте́ готов был сквозь землю провалиться, лишь бы не продолжать разговор.

— Присел, потому что устал?

— Нет, конечно нет…

— Ой, а ты с големом? А он еще работает?

Тут Омлетте́ стало совсем не по себе, и он пропищал:

— Да, конечно… просто решил его… эээ… выгулять…

— Выгулять голема? — Октава, не переваривающая никакую информацию, кроме рациональной, повела бровью.

— Ну просто… подумал, что хочу пройтись с ним, вот и все. Ладно, не буду тебя задерживать, ты наверное…

— Нет, я не тороплюсь, у меня еще есть время. Не хочешь присесть? И что у тебя с рукой? Почему ты так странно ее держишь? Неужели сломал?! Тебя что, трясет?

Пулеметная очередь и то была в разы медленней тирад вопросов девушки.

Тело Омлетте́ решило отплясать чечетку.

— А, это… — посмотрел он на оттопыренный из-за светопарата пиджак. — Он просто стал мне великоват, вот и все.

— По-моему, оттуда что-то торчит… — Октава прищурилась. — Все точно хорошо? Может, помочь?

Омлетте́ сдался.

— Да там… так, просто светопарат… — мужчина извлек краденное.

— Ого! — воскликнула девушка. — Где ты взял второй такой? У нас как раз дома недавно был люминограф…

— Ну, я просто…

— Купил его?

Омлетте́ позволил себе рассмеяться. Только смех звучал скорее как крики о помощи хорька, которого решили придушить.

— Нет, моя хорошая, просто… господин Шляпс одолжил мне его для пары дел.

— Он не похож на человека, который согласился бы дать светопарат кому-то, кроме себя. Он и Глицу не давал…

— А кто такой Глиц? — машинально спросил мужчина и тут же пожалел об этом, потому что теперь разговор обещал затянуться еще на какое-то время.

— О, это… Пока что мой молодой человек. Но, только пока — мы пробуем. Просто это не совсем вписывается в планы, но если впишется…

— Понятно, — все так же машинально ответил Омлетте́, отбив у дочери всякое желание рассказывать дальше.

— Так все-таки, как тебе удалось уговорить господина Шляпса?

— Ну я… эм… точнее он… в общем, мы как-то случайно встретились на улице, и как-то так получилось…

Бывший муж Крокодилы начал понимать, что разговор выходит из-под контроля, и его, Омлетте́, может вынести на шоссе, где он бесповоротно разобьется. Поэтому, мужчина решил воспользоваться старой доброй отговоркой:

— Ой, а сколько времени? — он поправил пенсе, даже не глянув ни на какие часы. — Ах, прости, моя хорошая, мне пора!

— Но ты так и не… — начала Октава, но Омлетте́ уже развернулся и стремительным шагом пошел прочь. Голем гремел следом.

Девушка привыкла к странностям отца, но в этот раз все вышло как-то чересчур абсурдно.

— Ладно, поговорим как-нибудь в другой раз… — пробубнила она.

Лучшей мелодией для господина Увертюра — фигуры уровня пророка или даже Будды в театре Хрусталии — всегда оставался звон философов. Не считая, конечно, сто пятнадцатой симфонии Шустроковича, от которой главный режиссер был без ума. Но, в отличие от звона философов, эта мелодия не сопровождала его каждый день, не вливалась в ухо тонкой, ядовитой струйкой, отравляя организм.

И не сулила приток прибыли.

Яды, правда, на Увертюра не действовали, во всяком случае — яды такого рода. Ладно, во всяком случае, действовали не до конца — от частого контакта с золотыми монетами у режиссера выработался некий иммунитет, и только иногда мужчина с рыжими бакенбардами легонько, и то только на время, сходил с ума. Тогда-то деньги и вскруживали ему голову полностью.

Сейчас наступил как раз один из таких моментов. Увертюр раскинулся за столом, свободно распахнув красный пиджак, и звенел философами.

В дверь постучались. Мелодия, дернув от дисгармонии, нарушилась.