Кролиководство

Банни выходит из кабинета доктора Пошла-она-на-хрен и обнаруживает, что Занятия идут полным ходом. Столовая набита людьми с тяжелыми формами депрессии, где за одним столом собирают пазл, что наталкивает на вопрос о первенстве яйца и курицы, а за другим столом трое играют в «гоу фиш» колодой из сорока семи карт — до боли очевидная метафора. Однако в данный момент голова Банни занята исключительно тем, что ей как можно скорее надо уединиться, как это бывает, когда срочно нужно в туалет, а не то пеняй на себя. Банни необходимо место, где можно было бы поплакать, слыша свой плач, и чтобы при этом какая-нибудь тетка с раскуроченной физиономией не твердила ей, мол, все будет в порядке, и чтобы какая-нибудь медсестра не подсовывала ей салфетку, мол, вытри глаза и высморкайся. Она спешит мимо комнаты для досуга, где группка сумасшедших, делающих ежедневную зарядку, пытается дотянуться до пальцев ног.

Несмотря на спешку, Банни приостанавливается возле Музыкальной комнаты. То ли семь, то ли восемь психов распевают под аккомпанемент соцработницы на пианино: «Одно-единственное чувство…» Банни знает, что это песня из старого бродвейского мюзикла, но не может вспомнить, из какого именно. Если она послушает еще, то, возможно, сумеет вспомнить, и, поскольку все ее внимание сосредоточено на прослушивании песни, она не замечает, что рядом с ней стоит еще кто-то, пока этот кто-то, то ли говоря, то ли напевая — что-то среднее, но с намеком на мелодию, — не произносит: «Покажи мне дорогу до ближайшего виски-бара, ох, не спрашивай зачем».

Курт Вайль, вспоминает Банни, и лицо ее светлеет. Курт Вайль, но откуда эта песня — из «Трехгрошовой оперы» или «Мамаши Кураж»? И еще она не помнит, была ли «Мамаша Кураж» мюзиклом, и приходит к мысли, что слово «мюзикл» тут не подходит. Найти подходящее слово не удается, и Банни охватывает паника, что, должно быть, отражается на ее лице, так как человек этот, будучи, безусловно, психом (чтобы понять это, достаточно познакомиться с одним из них), говорит: «Простите». Высокий и тощий, волосы темно-каштановые, на лице — печаль столь глубокая, что вызывает ассоциации с глубокой древностью, из-за чего сложно определить его возраст. На мужчине линялая футболка с эмблемой Йельского университета, заправленная в серые тренировочные брюки с широким эластичным поясом; он явно одет для баскетбольной площадки, для игры один на один, только вот в его черных высоких кедах «Конверс» нет шнурков.

Банни пропускает его извинение мимо ушей, лишь говорит:

— Я знаю, что я это знаю, но не могу вспомнить. Это из «Трехгрошовой оперы»?

Он отвечает, что тоже не помнит, что помнит только слова, да и то лишь три первые строчки. Если бы один из них был способен смеяться, они бы засмеялись. Но они не способны и потому не смеются.

Фирменное блюдо для ранних пташек

Сосед Банни по столу пристально разглядывает свою тарелку, будто впервые в жизни видит вареную картошку, как будто она сейчас подпрыгнет с тарелки и брызнет ему в глаза струйкой воды. На Банниной тарелке — белый рис вперемешку с консервированным горошком и морковью. Она не голодна и, прервав медитацию своего соседа над картошкой, спрашивает:

— Почему ужин здесь подают в пять часов вечера?

— Я не знаю, — говорит мужчина, — почему ужин здесь подают в пять часов вечера?

— Это не загадка, — говорит Банни, — это вопрос.

Мужчина просит его извинить, и Банни от него отстает.

После ужина

Время приема посетителей начинается в 18.00 и заканчивается в 21.00, за исключением воскресений, когда оно длится с полудня до 17.00.

Альби смотрит украдкой на часы.

— Как ты справляешься без сигарет? — спрашивает он.

Сегодня не воскресенье. Может, среда. Или вторник.

— Мне дают жвачку «Никоретте».

— Тебе это помогает?

— Нет, мне это не помогает. Я встречалась сегодня с одним из психиатров. Она хочет посадить меня на паксил и абилифай. Я отказалась.

Альби слишком хорошо помнит те дни, когда его жена принимала паксил.

— И что теперь? — спрашивает.

— Теперь ничего.

— Ничего?

— Ничего.

— А терапевтические беседы?

— Я же сказала: ничего. Ничего — это и есть ничего.

Альби собирается возразить, что это невозможно, что должен же у них быть какой-то план, в конце концов, это больница, но вместо этого спрашивает:

— А что было на ужин?

— Рис с консервированными овощами.

— И как?

— Ты это серьезно? — Потом говорит мужу:

— Ты можешь приносить мне еду при условии, что она не в стеклянной посуде.

Так как Банни не может сообразить, чего именно она хочет, Альби предлагает ей составить список.

— А завтра мне его отдашь.

Затем Банни, будто они обмениваются подарками, говорит:

— Я тут сделала кое-что для тебя на «Декоративно-прикладном», но одна из дурочек это утащила.

Альби высказывается в том духе, что, может быть, не стоит ей называть других кретинами, дурачками, шизиками или ненормальными и что нехорошо называть их чокнутыми и психами, но Банни с ним не соглашается:

— Это тебе нельзя называть их чокнутыми и психами, а мне можно, потому что я — одна из них.