Чарли покачала головой и сказала, что не хочет пропускать учебу, когда будут давать задания на каникулы, но на самом деле просто хотела вернуться к своим одноклассникам. Она подумала о людях, которых уже начинала считать своими друзьями – Остине, Кэйле и даже ребятах из театральной студии, – и понадеялась, что не пропустила ничего интересного.
В тот вечер она открыла телефон и обнаружила незнакомый значок на панели уведомлений. Когда она нажала на него, открылось небольшое видео с Остином.
Она поставила телефон на комод вертикально, пригладила волосы.
Чарли отправила сообщение и долго стояла, уставившись в экран, пока он не потемнел и отражение ее собственной глупой улыбки не вывело ее из задумчивости. Она гадала, считается ли приглашение на пиццу свиданием, хотя даже если нет, то, что Остин о ней беспокоится, должно что‐то значить. Что именно, она не знала. Она даже не знала, какое значение хотела бы в этом видеть. Тем не менее этот разговор приободрил ее, и она отправилась спать, окрыленная надеждой на завтрашний день.
Фебруари сидела на диване, закатывая и расправляя рукав рубашки, пока мама рассказывала ей по видеофону последние новости Спринг-Тауэрс. Мать была довольна жизнью, каждый день у нее был расписан по минутам, и Фебруари снова ощутила противоречивые чувства – в основном, конечно, радость, но не без укола ревности. Она знала, что это по‐детски – хотеть, чтобы мама скучала по ней так же, как она скучает по маме. Эгоистично. Избавиться от этого чувства она не могла, но могла хоть попытаться быстро его приглушить.
Услышав смех матери, Фебруари почувствовала, как ее собственная улыбка наконец становится искренней.
Только не опять. Она сообщала матери эту новость неоднократно, и каждый раз та была потрясена и растеряна, точно так же, как и в тот вечер, когда он умер. Как жестока болезнь, подумала Фебруари, которая крадет у человека его лучшие моменты и заставляет его каждую ночь заново переживать худшие. Которая вынуждает его близких наносить ему эти удары памяти до тех пор, пока и его самого тоже не поглотит эхо горя.
Фебруари услышала звяканье ключей Мэл: та вошла в боковую дверь и бросила их на кухонный стол.
Привет, зая, – крикнула Мэл. – Хочешь, я приготовлю эту лазанью?
Фебруари кивнула.
Мама снова улыбнулась, и Фебруари тоже. Он всегда так делал.
Фебруари отключила связь и пошлепала на кухню, потому что после стольких лет так и не научилась вести беседу из разных комнат. Мэл вздохнула.
Я тебе кричала как раз для того, чтобы ты не вставала, – сказала Мэл.
Но так же приятнее, правда? – Фебруари просунула палец в шлевку пояса Мэл, притягивая ее ближе. – Лицом к лицу?
Тут спорить не буду. Что‐то случилось?
Но Фебруари не хотела говорить ни о деменции, ни о своем умершем папе. Поэтому вместо ответа она поцеловала Мэл и почувствовала облегчение, когда та поцеловала ее в ответ. Она расслабилась в объятиях Мэл, положила руки ей на поясницу и притянула ее ближе, пока между ними совсем не осталось пространства. Мэл провела рукой по бедру Фебруари.
Лазанья готовится сорок пять минут, – сказала Фебруари и повела ее в спальню.