Крошки Цахес

Русский у него странный. Похожий на ноги–ходули. “Может быть, у вас ко мне вопросы?” Косимся на Ф. Она молчит доброжелательно. “Генри Карлович, — Федя выводит особенно тщательно, — что ваши ученики любят читать по–русски? Какие литературные произведения?” Генри вслушивается. “Они не очень хорошо. Это — мало уроков. Может быть, в университет, в университете. Они читают диалоги. Dialogues. — Он переходит на английский, должно быть, от смущения. — Например, у меня есть запись. Я могу вам включать”. Шуршание. “Ванья, — ломкий девичий голос, — где твои вальенки?” Долгое молчание. “Они на печке”, — это уже Ванья, нараспев. Кладбищенское, заупокойное молчание. “А что вы любите читать по–английски?” Мы отвечаем. Список растет, список литературы повергает его в транс. “Чему же я вас буду учить?!” Похоже, с его русским покончено. “Да, не надо учить, — мы приходим на помощь. — Просто можем разговаривать. Или вы будете проверять, как мы пересказываем”. — “Вы позволите?” — Ф. встает и подходит к столу. “У меня есть акварели художника Садовникова. — Она выговаривает трудную фамилию по слогам. — Если вы не возражаете, я раздам ребятам, они расскажут вам о памятниках архитектуры Ленинграда”. Генри в восторге. Мы — в легком унынии: без подготовки. Ф. раздает акварели. Ух! На обороте кое–что есть: дата постройки, архитектор. Генри слушает. Видимо, вспоминает Ванью в вальенках. “Вы позволите, — это он к Ф., — я всем детям поставлю пятерки?” — “О, пожалуйста”, — Ф. — само гостеприимство. “Скажите, — дядюшка Генри не может удержаться, — дети, конечно, подготовили эти рассказы заранее?” — “Боюсь, — отвечает Ф., — что дети и видят–то эти акварели впервые в жизни. С ними вообще очень приятно работать. Что ни возьми, видят в первый раз”. Она говорит по–русски, только для нас, Генри не замечает ехидства. Он не ожидал ничего подобного. Он думал, как в Америке... В конце урока заглядывает Б.Г. Просит прощения, интересуется, как прошел урок. “Эти дети, это — такие дети!” Б.Г. улыбается скромно. Оба удаляются. “Что это он — с валенками?” — нам хочется сейчас же обсудить. “Ну, не все же такие знатоки Шекспира, как вы, — отрезает Ф. — Некоторые вообще Шекспира не читают. Вы тоже не будете читать, когда вырастете”. Ф. собирает акварели. В других группах наш красочный рассказ о валенках имеет шумный успех. Дядюшка Генри прямо сражает всех наповал этими валенками. “А вообще, у него и английский какой–то странный, как–то, не знаю — горлом”, — говорит Федька. “Чего странного? Он сам–то кто? Немец”, — Мишка говорит авторитетно. “Ну, почему сразу немец?” — вступается кто–то. “А кто? Китаец? Крохман. И папаша — Карл… у Клары…” — “Интересно, где это он русский выучил? — хихикает Славка. — Небось в плену сидел, под Сталинградом”. — “Ну, — кивает Федька, — там, небось, ему валенки и запали: мечта военной молодости”.

День за днем Генри Карлович сидит перед нами. Мы уж привыкли. Он тоже. Впору переходить на дядюшку. Все уроки он записывает на магнитофон — подряд. “Приеду в Америку, буду включать. А то они не поверят”. Мы пересказываем, задаем вопросы, составляем диалоги. Больше никаких показательных выступлений — вошло в колею. Иногда Генри просит нас почитать ему что–нибудь по–русски. Для этого у него заведена специальная кассета. Больше всего он любит Блока. Говорит, будет включать на уроках. Пусть мои ученики слушают прекрасный русский язык. Они, конечно, не поймут, очень мало часов... Он не улыбается. Нам жалко Генри. Что это за жизнь, из года в год дундеть про свои сталинградские валенки.

СЦЕНА ОБОЛЬЩЕНИЯ