Крошки Цахес

Она сказала: сцена обольщения. Мы уже выучили роли: Костя — граф Глостер, я — леди Анна. Сегодня первая репетиция. Ф. рассказывает, что с нами было и что будет. Было убийство моего мужа, принца Эдварда. Будет моя свадьба. Граф Глостер, она называет его Ричардом, рвется к власти. Убийца. Путь — через меня. Я — вдова, иду за гробом. Я ненавижу его, ненавижу убийцу мужа. Она говорит, очень опасное чувство, ты должна полюбить его. Так, чтобы все поверили. Глостер — урод, горбун, сухая рука. Я понимаю по–своему: уродство, горб, сухорукость должны стать неразличимыми для моих плохих глаз. Я слышу по–своему: тебе, девочке с плохими глазами, остается голос — вдвойне сладостный голос урода, тебе достается речь — свободная и прекрасная речь горбуна, тебе достается ум — изощренный ум природного сухорукца. Она не просит забыть его зло, она рассказывает мне о его смерти: “A horse, a horse! A kingdom for a horse!” Полцарства — это в русских сказках. В английских хрониках — целое. Она встает и играет сама, играет сцену его смерти. Для меня, чтобы мне знать, за что полюбить. Вот я стою и смотрю. Я вижу вырастающий горб на ее маленьком, птичьем тельце, судорога, имени которой я не знаю, сводит ее руку в дугу. Рука вздергивается, высыхая. Ее голосом, гулким, как пустой горб, он орет, раздирая ее рот. Горб — цель, горб — щель для стрел, сладко целить стрелу в ненавистный горб. Нету слаще преданности злодея, когда злодей предан — тебе. Против всего мира. Значит, мир — я. Теперь я знаю, за что стоит любить. Ужас — моя последняя невинность. Уроду в глаза я выкрикну эту ненависть, прямо в его насмешливые почтительные глаза. Любовь в черном теле, в черной перчатке, сжимающей руку в кулак. Мои руки — в его руках, в пальцах убийцы, берущих бутон. “Ты понимаешь, что это значит, когда ты плюешь мужчине в лицо?” Она разговаривает с нами строго и серьезно.

Ей трудно с Костей. Трудно научить его играть злодея. У него мягкие, добрые глаза. На меня он смотрит нежно. Добрый мальчик и спортсмен, он должен сыграть хромоногого дьявола. Такая задача под силу только ей. Когда мы идем домой, он провожает меня и несет мой портфель. Ей трудно, а мне легко. Мне легко плевать, любить и ненавидеть, глядя в его доверчивые, чистые глаза. Это хорошо, что она выбрала его для меня. Будь на его месте Федя, мне было бы стыдно. В воскресенье к десяти мы едем к Ф. домой, потому что у нас мало времени до марта, когда мы покажем Ричарда. Заснеженное поле, высокие редкие дома. Надо идти по цементной дорожке. Последний этаж. Мы рано. Без двенадцати. Стоим у окна. У Кости теплые руки. Мои холодные, как лед. У него всегда теплые руки, у меня — холодные.

Она открывает. Заходим робко. Ее духи. Как она улыбается! Нежно, по–домашнему. Снимаем обувь. Садимся пить чай с мороза. Печенье, орехи, изюм, курага — угощение светится. Холодно? Жаль, у меня вчера был коньяк, я налила бы тебе чайную ложечку — в чай. Но приходил мой ученик, из Первой школы. Мы с ним выпили. Кстати, она смотрит на меня внимательно, он играл Ричарда. Теперь — химик, заканчивает Техноложку. Она рассказывает о той, прошлой постановке. Все время о Ричарде, об Анне ни слова, как будто умерла. Я ни о чем не думаю. Просто сижу и пью чай. Она разговаривает с Костей, посмеивается надо мной... Нет, я все–таки думаю, о том, что приходил ее Ричард, ученик из Первой школы. Она угощала его коньяком, значит, он все–таки не состарился. Может быть, и мы тоже... может быть...

Я кричу и бросаюсь, кричу и бросаюсь, кричу и бросаюсь. Она морщится: “Так — бросаются драные кошки. Ты…” — вынимает шпагу из моих рук. “Вот, смотри”. Господи! Как она кричит! Глостер поднимается. Теперь его очередь. Приставляет, острием, туда, где должна быть моя рука. “Прикажи, и я убью себя”, — с насмешкой, приправленной страстью. Слово за жизнь. Я знаю, это мой последний шанс. Я не вижу ее, но она есть, она стоит рядом, нашептывает, как будто издали. Самый последний. Со злом — только однажды, в первый раз, когда оно дает шанс.

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ