Кровь

Страх, охвативший теперь Игоря Юрьевича, был самым сильным из тех, что испытал он за свою большую, пятидесятилетнюю жизнь. И драки в институте по молодости, и парткомы, где выворачивали его наизнанку, и срывы планов по добыче нефти, а в последние годы все эти «крыши», сосущие деньгу, оказывающие услуги по уводу денег из-под контроля налоговиков, а потом этим же и шантажирующие, — хватало всякого, натерпелся! Но страхи эти были объяснимы! Он сам их порождал и преодолевал их, контролировал, а здесь…

Игорь Юрьевич заплакал, сначала даже не замечая, как первые слезы оставляют на мыле темные дорожки, а потом его прорвало. И он в голос как медведь заревел, жалея всего себя, жалея свои принципы и беззащитность перед этой маленькой, неизвестно откуда взявшейся девочкой, от великого стыда перед ней. Стыда за то, что вот он — голый и беспомощный — позволяет ей делать все, что заблагорассудится, что птица какая-то — совершенно нелепая — наложила в его кровать кучу дерьма, а он даже не смог прикрикнуть на нее. А ведь еще вчера его видел по телевизору весь мир, от него что-то зависело в этом большом мире, с ним считались сотни миллионов людей, он был силен, и он был сама власть.

А сейчас? Сейчас Игорь Юрьевич ощущал, что есть вещи совершенно ему непонятные, не укладывающиеся ни в какую систему известных ему законов, если, конечно, не принимать во внимание всякую мистическую чушь, о которой, впрочем, кроме как из сказок, он все рано ничего не знал.

На его голову легла легкая рука и начала его поглаживать, успокаивая.

— Не надо плакать, — приговаривал детский голосок, — все образуется. Кроме государственных законов, есть и другие. Не всем доводится столкнуться с ними вот так, как вам, а кому довелось, начинают новую жизнь.

Но Игорь Юрьевич не хотел новой жизни, не умел он с новой жизнью обращаться. Слова девочки взорвали его загнанное в угол самолюбие, и он схватил ее, сдавив со всей силы, думая убить, задушить, смести вместе с ее жизнью свалившееся на него наваждение. Маленькое тельце из-под хлопчатой рубашки дарило его холодному от воды дряблому животу тепло и нежность юности. В воспаленном мозгу Вице-премьера возникла сцена мести и насилия. Он с наслаждением думал, как будет убивать эту маленькую тварь, разрывая ее на части, до крови, до последнего крика, чтобы неповадно было таким, как она, ничтожествам издеваться над ним — Вице-премьером Правительства России.

Но что же это? В руках пустота! А девчонка стоит около аиста, поглаживая его шею, и задумчиво смотрит на Игоря Юрьевича.

— Посмотри, Красавчик, какой дядя грубый. Я к нему с нежностью, а он руки распускает. Ну, — вздохнула она, — будь по-его.

Птица, показав на мгновенье чуть ли не медвежьи — так показалось Лаврентьеву — зубы, рыкнула, как тигр, и на Игоря Юрьевича прямо из воздуха опрокинулась бадья крови, а в комнату влетела стая мух, которые полезли в глаза, в уши и рот. Краем глаза он видел себя в зеркале, превратившегося в шевелящуюся, окровавленную мумию, но через мгновенье и этот глаз превратился в кашу.

Истерически закричав, Лаврентьев кинулся в душевую, включил воду и, содрогаясь нервной дрожью, начал лихорадочно смывать с себя кровь. Минут двадцать он сидел в ванной, боясь выйти наружу. «В конце концов, — рассудил Игорь Юрьевич, — не могу же я здесь сидеть вечно».

Открыв дверь, он высунул голову и огляделся. В доме было тихо. Неслышно ступая, он подошел к двери спальни и прислушался. В тот же миг зазвонил президентский телефон, и Лаврентьев подпрыгнул от неожиданности. Сердце выстукивало неровные пулеметные очереди, он задыхался, входя в комнату. Семеня к заветной трубке, он заметил, что в спальне все было так же, как если бы он только что встал. Даже подушка была на прежнем месте, а окно закрыто. И мух не было. Вот тут-то Игорь Юрьевич совершил прежде недопустимый для себя поступок. Вместо того чтобы подойти сразу же к телефону, он кинулся к кровати, отшвырнул одеяло, а затем подушку. Кровать была абсолютно чиста. Поэтому голос Вице-премьера уже не был столь спокоен, когда он сказал, вместо обычного «Слушаю, Николай Борисович!»:

— Алле!

— Ты почему не по форме представляешься? — раздалось в трубке.

И тут Игоря Юрьевича понесло:

— Какой форме? Что вы от меня хотите? Вы уже послали меня в отставку? Чего еще?

— Ты, мать твою итить, что несешь? Кто тебя куда посылал? Перебрал, что ли, накануне с французами?

Лаврентьев еще больше похолодел.

— Так ведь вы звонили уже!

— Неужели? Да я встал полчаса назад. Мне больше делать нечего, как по ночам тебе звонить.

— Э… э… извините, Николай Борисович, а сколько сейчас времени? — Тут Игорь Юрьевич посмотрел на свой любимый будильник и на этот раз отчетливо увидел, что там светится цифирька «шесть» и еще «пятьдесят два», после чего он вообще перестал что-либо понимать.

— Слушай, — спокойно говорил голос на том конце провода, — я не знаю, что там у тебя происходит, но мне все это не нравится. Может, тебе врача моего послать?

— Врача? Какого врача? Да… врача! Нет, — дошло до него, — не надо врача. Зачем? А впрочем….