Кровь бедняка. Толкование общих мест. Душа Наполеона

Несомненно, были и другие страшные минуты, и значительно больше, чем принято думать. Но здесь начался его императорский путь. Впервые ему нужно было протянуть руку к державе, олицетворявшей власть, и он оказался на краю гибели, притом весьма позорной. Его оглушил леденящий душу вопль якобинцев «Вне закона!», равносильный евангельскому «Распни его». Он ощутил грубую хватку черни и чуть было не лишился чувств от ужаса и отвращения. «Маленький тщедушный Цезарь, впечатлительный неврастеник, — писал Вандаль [101], — всю жизнь боялся соприкасаться с толпой, и сейчас ему стало дурно. В груди стеснило дыхание, в глазах потемнело, и он едва различал происходящее». Он не скрывал презрения к подобным сборищам, не привык к ним, и теперь это проявилось в полной мере. Когда его вынесли из зала, где бушевал весь этот сброд, то, лишь увидев своих солдат, он вновь овладел собой и, как в озарении, осознал свою истинную роль. Но пережитое в тот день смятение он не забыл до самой смерти.

Существует расхожее мнение, что жизнь есть сон, и хорошо известна почти сверхъестественная сила впечатлений, которые душа получает во сне. Что же говорить о наполеоновском сне, продолжавшемся двадцать лет, от Вандемьера до Ватерлоо? Этот сон оставит глубокий след в его душе и будет к нему возвращаться вновь и вновь!

Известны лубочные картинки с изображением Наполеона, спящего накануне Аустерлица, когда он, загнал свою великолепную армию в тупик, поставил юную империю над бездной — малейшая ошибка могла привести к непоправимой катастрофе, и двести тысяч пруссаков готовы были наброситься на него даже при сравнительно удачном исходе битвы.

Эти грошовые картинки исполнены глубокого смысла. Наивный взрослый гений дремлет под своей «звездой», но можно ли сказать, что душа его отдыхает? Он уже пережил столько трагических часов неуверенности в Булони, Маренго, Вероне, Риволи, у подножья египетских пирамид, в Сен–Жан–д’Акре — и так до самого конца. Повсюду был он одинок, не имея себе равных даже среди ближайших помощников, вечно вынужденный превращать пятьдесят тысяч солдат в сто пятьдесят, прибавляя к ним самого себя, — скольких же тайных тревог стоил каждый шаг на его славном пути!

Лубки ничего не говорят о том, спал ли он накануне всех своих сражений, но народное предание как будто подразумевает, что да. Так оно и было, по крайней мере, если понимать сон как глубокую аллегорию. Наполеон спал в высшем смысле этого слова; он одерживал свои победы как лунатик; чужие и собственные страдания заставляли его кричать во сне, и крики эти наводили ужас на весь мир. Лишь однажды суждено ему было проснуться, чтобы без своей знаменитой шпаги предстать перед Богом…

В какую бездну размышлений погружаемся мы, задумываясь о том, что этот военный гений так никогда и не одержал окончательной победы, что после Аустерлица необходима была Иена, Эйлау, Фридланд, а затем — Ваграм, чтобы в конце концов оказаться перед страшной дилеммой, заданной ему судьбой: одержать бессмысленную победу под Москвой или быть сокрушенным коалицией всех европейских народов! Что бы ты ни делал, крушение твое неизбежно, и ты ничего не можешь изменить. Ты окован путами сна, их пыткой и негой. Высшая и совершенно непогрешимая Воля решила, что ты будешь взволнованным зрителем собственной необычайной жизни…

Великий Таулер [102] сказал когда–то, что небо сокрыто и душе человеческой и Богу нравится пребывать в нем. «Злые тоже несут в себе небо, но не могут туда проникнуть. Это и есть самая страшная мука осужденных — знать, что и небо, и Бог в них — но не для них». Я вовсе не считаю, что Наполеон был злодеем и тем более — что он был проклят или осужден Богом, как с туповатой напыщенностью утверждали безмозглые или продажные поклонники Реставрации. Я не представляю себе рая без моего императора. Достаточно увидеть в нём человека, бесконечно превосходящего всех остальных, но тем не менее подвластного, как и они, закону изгнания. Никому не дано вернуться в рай или обрести его в собственной душе, ибо человек был изгнан оттуда первородным грехом. Для этого пришлось бы обуздать все чувства и оставить их за её порогом — редчайшее чудо, доступное лишь святым, чьи изображения Церковь выносит на алтари. Между тем нечто подобное иногда случается во сне, и радость, боль или с трах бывают при этом столь яркими, что их невозможно ощутить или хотя бы понять, когда пробуждение выводит из оцепенения дракона чувственности.

Если признать, что вся жизнь Наполеона была сном, то пот прошибает от страха при мысли о том, до чего же беспокойным был этот сон титана. В таком случае все его битвы разыгрывались в его душе, он видел и слышал их издалека, охваченный беспредельной тревогой, словно гениальную поэму, сочиненную более великим и грозным Творцом, чем он сам.