Кровь бедняка. Толкование общих мест. Душа Наполеона

Для верующего человека довольно уже того, что душу можно вообразить, а то, что она является предметом нескончаемых обсуждений, осмелюсь сказать, совершенно сверхъестественно. Разумеется, я не имею в виду душу зверей или растений, вернее их животворящую силу, — её действительно трудно объяснить или наглядно показать. Речь идет о бессмертной человеческой душе, чье существование можно постичь лишь силой благодати, душе невидимой, но нетленной, в отличие от видимого тела, которое она призвана пережить и однажды восстановить. Эту душу вдохнул в человека Сам Бог, и она прочнее всех миров.

Если эта мысль подавляет, когда наш ум удостаивает своим вниманием первого встречного, что сказать о душе Наполеона? Позволено ли предположить, как бы в насмешку над Искупителем и его Кровью, что эта душа драгоценнее всех прочих? Конечно же нет, но её можно назвать более великой, несравненно более великой по своему предназначению, и это бесспорно.

Есть души — любимые супруги или избранницы Всевышнего; Ему правится осыпать их самыми редкостными и роскошными драгоценностями. Если они неверны или расточительны, они понесут за это наказание, ибо Господь столь же ревнив, сколь и могуществен. Но и в немилости они будут хранить отпечаток славы, и память о них не изгладится.

Я уверен, что никто так не просиял в веках, как Наполеон, но ничто не доказывает, что душа его была более светоносной, чем душа какого–нибудь сторожа или сапожника. Светильники или маяки его гения излили ослепительный негасимый свет, который не зайдет до рассвета Дня Господня. Но душа его, доныне непонятая, не могла согреть своим светом никого, кроме него самого. Его душа, печальная или радостная, сумрачная, как пропасть, или невыносимо светлая; грешная, горделивая, неумолимая, чувствительная и снисходительная; переменчивая, как огонь, то скорбная, то торжествующая, его непостоянная или отчаявшаяся душа твердила ему: «Ты одинок, Наполеон, вечно одинок, с тобой нет никого, никому не дано знать, что ты любишь и что ненавидишь, куда держишь свой путь, ибо и сам ты этого не ведаешь. Бедный всемогущий несчастливец, плачь во глубине моей, я сокрою тебя и сохраню».

У Наполеона не было ничего своего, кроме души. Благодаря ей выиграл он все свои сражения и увлек за собой несметные полчища людей, не уставая управлять ими, благодаря ей осмелился он перекроить Европу руками, позаимствованными на время у Бога, которые он надеялся навеки присвоить себе. И, наконец, благодаря ей, и лишь ей одной, ему выпала слава ошибаться так, как не ошибался доселе никто из смертных, и в конце концов, будучи лишь Провозвестником, он пал, но не от ярости уязвленных им венценосных врагов, а под напором сплотившихся против него веков, сметенный отливом Французской революции, которая сначала вознесла его до небес, а затем отхлынула от него.

Исторические свидетельства достаточно ясны. Один из тех, кто творил эту революцию своими руками и направлял её ход, изменивший лицо земли, Наполеон неизбежно столкнулся со всеми вековыми установлениями. Все пережитки прошлого естественным образом должны были устремиться к нему и наброситься на него, словно неисчислимые потоки, которые притягивает пучина.

Напрасно старался он приручить их для своих целей, меняя границы, возводя на престол новоиспеченных королей и создавая новые народы, ознаменовав собой новую эру. Вещи повиновались ему меньше, чем люди, и было бы заблуждением считать, что существовала хотя бы одна душа, как и все, сотканная из гордыни, любви и страдания и способная вынести этот груз, пусть даже безмерно разросшаяся, но неповторимая в своем предназначении. Именно против неё восстали все непокорные души, подобно табуну необъезженных диких кобылиц, которых то и дело приходилось укрощать.

Рискуя показаться парадоксальным, решусь назвать его бескорыстным. И в самом деле, какую корысть мог преследовать человек, вознесенный на такую головокружительную высоту? Чего еще могло жаждать его тщеславие, как не того, чего он уже достиг и чем должен был быть всегда, даже в самом начале своего пути, ибо слово «будущее» в обыденном значении теряет свой смысл, когда речь идет о таком алмазе. И на вершине успеха в возрасте тридцати восьми лет, пресытившись всем, что вызывает у людей сладкий трепет, он мог лишь стать предметом поклонения, подобно языческому божку, если бы его небывалое могущество могло перевесить единую каплю святой воды, омывшей его при крещении.