Кровь боярина Кучки

- Пытаю посудину: что таишь? - глухо начал заговор ведалец, устремив взор горе, - Мой палец - язык, на нём пот - слюна. Дай знак, пища, сухая и влажная: принимала ли жало ядовитой змеи? У ядовитых змей голова треугольником. У ядовитых змей скулы широкие. У ядовитых змей шея то-о-онкая. У ядовитых змей на голове чешуя… Горький перец отравит курицу. Жареная губка отравит крысу. Егорово копьё окормит хомяка, чилибуха - волка, кокульванец - рыбу, ржаное зерно - корову. Скот не ест ядовитых трав. Ёж не боится яду. Мои пальцы - ежовые иглы. Горькая жизнь отравляет радости. Моя жизнь сладка! Упрёки отравят милостыню. Моя гортань безупречна. Спаси, безар-камень, от окорма. Ядия злая, выйди наружу!

Вода и сочиво посинели. Род вскинул руки от еды и питья и тщательно отёр пальцы карманным платчиком[407], платчик же выбросил в поганую куфу.

Больше его никто не тревожил. Не приносили ни еды, ни питья. Поганую куфу не опоражнивали. Он пробуравил пузырь в окне и сквозь железное решето вглядывался во двор. Кроме серого чернобыла и высоченного тына с острыми палями, ничего не видел. Жажда сушила глотку, язык и рот, лишённый слюны. Голод высасывал желудочный сок. В дверь бесполезно было стучать: за ней - ни слуху ни духу. Род насчитал шесть дней по смене света и тьмы за окном, после сбился со счёту. о нём забыли?

Он лежал калачиком на столе, не в силах ходить и сидеть от слабости, когда за дверью родились голоса, сопровождаемые множеством шагов. Пусть выкурят дымом, он прижмётся устами к разорванному пузырю окна и накрепко смежит веки.

Грохнул засов, распахнулась дверь.

- Коли ты не тать, выходи!

Род сел на столе и увидел перед собой Чекмана.

- Нет, я не тать, - откликнулся он, ощущая себя во сне.

Чекман бросился к нему и с той же силой отпрянул назад.

- Что такое?

Род, убедившись в яви происходящего, сполз со стола, преступил черту и бессильно обвис на груди Чекмана.

- Э, да ты высушен, как пустой колосок! - подхватил его берендейский княжич и без чьей-либо помощи, как младенца, вынес во двор, усадил впереди себя на коня, пустив его лёгкой рысью, чтоб поберечь своего спасенника.

- Что это тут за княжна Текуса в тебя влюбилась? - негодовал Чекман. - Плетью не бить, так голодом уморить велела!

Род наглотался свежего воздуха, ему стало нехорошо.

- Почему я не смог подойти к тебе? Что за нечистая сила окружила тебя? - допытывался Чекман.

- Это я… ограждал себя… от нечистой силы, - задыхался выпущенный заточник. - Я… делал… гуся…

- Какого гуся? - всполошился княжич, - Ты что, бредишь, дорогой? Очнись, друг!

Друг уж не отвечал. И белокурое чело его репкой моталось со стороны в сторону.

- На Пасынчу беседу! Домой! - приказал берендей своей дикой коннице.

9

Род поправлялся в той же одрине Кондувдеева дома, где ночевал в день убийства схимника, бывшего великого князя Игоря Ольговича. Все здесь было, как прежде, - и широкие ложа в парчовых подзорах, и узорчатые ковры на стенах, и роскошные шкуры пардусов на полу, чтоб нога утопала. Вот разве печь без замысловатых изразцов, только побеленная. По сводчатым окнам, выходившим на север, Род понял, что время послеполуденное: цветная слюда не столь щедро стала пропускать свет. Вошёл Асуп и зажёг золотые светильники по углам.

- Здоров ли наш гость, свет хозяйских очей? - спросил он.

- Помозибо, Асуп, - благодарно откликнулся Род. - Вижу, ты все добро вернул, всех хватал[408] отыскал?

- Почти всё, почти всех, - озабоченно пробормотал верный страж, - Не зря русские про себя говорят: братки хватки, сестрицы подлизушки!

- Что ты, Асуп! - отмахнулся Род. - Только ли русским любится скорохватом жить?

- У наших той хватки нет, вот и живут в нехватках, - возразил упрямый торчин.

- Не будь логозой[409], Асуп, - погрозил пальцем Род. - Лучше открой, как добро вернул.

- Ха! - усмехнулся ловчивый[410] страж. - Опять же не зря ваши говорят: на тате шапка горит, а тать и хвать за неё! - Зажёгши крайний светильник, он прибавил уж не заядло, а озабоченно: - Чекман вернулся с ристалищ, да не один, с высочайшим гостем. Кухари мясо режут на кавардак. Пальцы оближешь!