Кровь нуар

Но мне уже приходилось такое испытывать. Огги мастер города Чикаго, умел заставить тебя его полюбить. И все-таки даже он не мог создать такого ощущения — настоящего. Да, но это и было настоящее, или когда-то было. Огги был чужой, и логика разума мне подсказывала, что это фокус. А Ричард предлагал настоящее, потому что когда-то оно чуть не стало настоящим. Когда-то вера, что его любовь исцелит все старые раны и даст мне ощущение безопасности, было правдой. Правдой — и ложью. Любовь — и правда, и ложь, даже истинная любовь. Потому что одна только любовь не даст тебе ощущения безопасности, если внутри тебя есть дрожащий страх, есть память о том, что значит любить и верить — и вдруг все это потерять. И не измена моего жениха времен колледжа создавала этот страх, а как всегда — гибель матери. Если эта правда оказалась преходящей, что же тогда говорить о мужчинах?

И вот эта мысль дала мне силы оттолкнуться прочь от тепла Ричарда. Эта мысль помогла выплыть наверх в водовороте его любви. Как его рука оказалась слишком грубой и сделала мне больно, так и эта утрата была самой большой болью в моей душе. Именно эта зияющая черная дыра и заполнилась много лет назад яростью. Оттуда исходила моя ярость и туда уходила, как приливы и отливы какого-то океана. Боль — она всегда способствует сопротивлению вампирской силе.

Я позволила себе ощутить эту утрату, о которой всю жизнь стараюсь не думать. Я дала себе наполниться ощущением ярости и потери, и не было в мире ни вожделения, ни желания, ни любви столь сильных, чтобы победить эту скорбь.

Скорбь считают чем-то аморфным, созданным из воды и слез. Но настоящая скорбь не такова — она жесткая, она из огня и камня. Она жжет сердце, она сокрушает душу тяжестью горного хребта. Она убивает, и даже если ты продолжаешь дышать и двигаться, ты погибаешь. Та, кем ты была секунду назад, погибает на месте в грохоте искореженного металла в столкновении с нерадивым водителем. Все реальное, все ощутимое пропадает — и никогда не возвращается. Мир расколот навеки, и ты шагаешь по земной коре, и она подламывается под тобой, и ощущается внутренний жар, давление лавы, готовой сжечь мясо, расплавить кости, отравить самый воздух. И ты, чтобы выжить, глотаешь этот жар, чтобы не провалиться, не погибнуть на самом деле, проглатываешь всю свою ненависть, заталкиваешь внутрь себя, в свежую могилу, оставшееся от того, что было твоим миром.

Я не такая дура, чтобы смотреть ему в глаза, но голос у меня звучал твердо и уверенно, когда я сказала:

— Ричард, отпусти меня. Ощущение безопасности ты мне не создашь. Тебе не залечить то, что во мне сломано.

— Я люблю тебя, — сказал он, и голос его был полон тем, что значило для него это слово.

— Ты так меня любишь, что готов использовать вампирские силы, чтобы привлечь меня в свои объятия.

Он перестал тянуть меня к себе и придвинулся, сократив и без того небольшую дистанцию, обнял меня. Минуту назад, обними он меня так, я бы сделала все, что он хочет. Но он опоздал. Он сейчас обнимал мое тело, а сердце оставалось холодным. Я много лет так жила: жар и холод, скорбь и ярость, таков был мой мир, пока Жан-Клод не нашел путь внутрь стен, что я сама построила.

Я в этот момент поняла, почему именно Жан-Клод, а не Ричард, обрушил эти стены. У Жан-Клода была собственная скорбь и собственная ярость. Он знал, что значит иметь все, что ты хочешь, жить в надежном и безопасном мире, и вдруг все утратить. Он верил когда-то в благость вселенной. Я потеряла эту веру в восемь лет, он же верил в слова вроде «благость» несколько веков.

Иногда влюбляешься не в светлую сторону возлюбленного, а в темную. Иногда не оптимист тебе нужен, а такой же пессимист, как и ты, чтобы шел рядом с тобой и знал, точно знал, что звук из темноты издает монстр, и именно такой страшный, как ты думаешь.

Безнадежно? Нет, безнадежности я не чувствовала. Скорее наоборот. Чувствовалась реальность.

Ричард взял меня рукой за подбородок, сперва нежно, но когда я отказалась смотреть ему в глаза, сжал сильнее. Пытался заставить меня взглянуть себе в глаза. Я не могла ему помешать, но могла добиться, чтобы он при этом сделал мне больно. И эта боль помогала сохранить дистанцию между ним и мною. Он держал меня так близко, что меня будто обернуло одеяло его энергии, но то, что должно было по его намерению создавать уют, обдавало жаром. Удушающим жаром, будто слишком сгустился воздух.

Рука держала за подбородок болезненно, еще чуть-чуть — и хрустнет кость. Я не открывала глаз, но даже сквозь веки чувствовала давление его взгляда.

— Смотри на меня!

— Нет.

— Ты впервые сам ощутил ardeur, Ричард, — сказал Джейсон. — Ты пьян от силы.

— Анита, смотри на меня!

— Нет!

Тогда он поцеловал меня, и тут уж не важно, что я не смотрела. Для ardeur'а поцелуй не хуже взгляда. Если не лучше.

Он меня поцеловал, и вся эта ложь перехлестнула мою злость, остудила ярость и наполнила ласковой уверенностью, что ничего со мной не случится плохого, пока я в объятиях Ричарда.

Глава пятьдесят первая