Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

– Дорогой коллега, я не хотел вас обидеть, ни унизить вашего героя Ленина. Упаси Боже! Я предлагаю вашему вниманию версию, не лишенную, по мнению моему, логики, Ленин человек, одержимый идеей, но склада весьма практического. Случай, когда идея сопрягается с деловитостью, – это именно тот случай, когда легче всего убедить себя в том, что <…>385 – марки, франки, рубли – все равно. А в годы предшествовавшие разве московские купцы не ссужали деньгами революционеров? И знаете ли вы хотя бы один пример, когда бы революционеры отказывались от купеческих денег? Нет, <…>386 не пахнут деньги, особенно когда отказывает обоняние.

Я опять возразил, даже помню, что возразил, но это неинтересно. Собеседник мой ласково положил на мое плечо руку:

– Можете ли вы объяснить мне, дорогой мой, как это получается, что вы с вашими взглядами, а я со своими оказались оцепленными одной и той же колючкой?

Мы пробыли вместе 12 дней. Потом заключенных этапировали, кого куда.

Осенью 1959 года меня навестила в Москве знакомая из Риги. Говорили о том, что нас интересовало, после, за чаем, о том и о сем. И вдруг мелькнула фамилия моего давнего родовитого знакомца. Ужели он! Не верилось. Расспрашивая гостью, узнал, что интересовавший меня человек знаком ей лично, учит ее сына немецкому языку. Очень стар, одинок, но бодр, подвижен и трудоспособен. Преподает, частным образом, у себя на дому, иностранные языки детям. На то и живет.

Гостья на следующий день возвращалась домой. Я воспользовался представившейся оказией и просил передать в руки адресату письмо, которое тут же написал. Получил ответное, из которого узнал, что в 1956 году его реабилитировали, поселился в Риге, где нашлись родственники, весьма дальние, на первых порах помогли. «Помню наши диалоги под небом полярной академии», – писал он и засвидетельствовал память от них в следующем постскриптуме: «Преподаю немецкий язык, ergo существую, в некотором смысле, на немецкие деньги». Свидеться не довелось.

Наличие противоположностей условлено некоей общей им «положностью», крайние стороны которой они составляют. Любые внеположности индифферентны друг другу – безразличны, равнодушны, безучастны в коренное отличие от противоположностей, таких, например, как добро и зло, дух и плоть, любовь и ненависть. У кого-то из старых авторов я прочитал когда-то такое: «Стыд – это своего рода гнев, только обращенный внутрь». От любви до ненависти, как говорят, один шаг, короткий ли, длинный ли. Равнозначны ли друг другу сила любви и сила ненависти, между которыми, как заметил, один шаг? А я так не думаю. Любовь благородна и возвышенна, терпелива и прощающа. Говорят и о ненависти – «благородная ненависть» – это я принимаю. Встречалось мне выражение о Крестьянской войне в Германии – «здоровый вандализм крестьянской войны». Это понимаю. Вот и Блок писал: «Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому что там насиловали и пороли девок; не у того барина, так у соседа.

Почему валят столетние парки? – Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть…

Все так.

Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь». Да, не объедешь, все тот же «здоровый вандализм крестьянской войны». Он идет снизу. Он как стихия. Это понимаю. Ненависть закономерна и правомерна. Только не низкая ненависть, злобствующая, подлая, мстительная, идущая сверху.

Александр Исаевич Солженицын в свои школьные годы задумал сочинение «Люр» («Люблю революцию»). Долог ли был этот роман (с революцией) – не знаю. Был он и у меня, этот роман, юношеский как по чувству, так и по срокам, потом в реминисценциях дотлевал.

След Солженицына в моем духовном мире неизгладим. Блок статью, написанную к юбилею Льва Толстого, озаглавил «Солнце над Россией»: «Толстой идет – ведь это солнце идет». «В круге первом», «Раковый корпус», «Архипелаг ГУЛАГ», а «Матренин двор», рассказы, рассказы! Земной поклон вашему гражданскому мужеству и художественному гению, Александр Исаевич. Однако от великого до смешного – тоже шаг. Напоминать вам об этом было бы гиперболой, неуместной и бестактной. Некогда Белинский в письме Тургеневу: «С вами я отводил душу – это не гипербола, а сущая правда». Обидно за вас, сущая правда, – это о «Ленин в Цюрихе». Писательское ли дело вглядываться в детали частной жизни и бытового поведения человека, не тем снискавшего исключительное внимание мира, да и продолжающего путь в истории века, чему не пытливости ученых обязан, а последствиям свершенного им, свой век еще не отжившим. Не на суждения ваши посягаю, не на мысли, дух, иде же хощет, дышит, только бы не коротким дыханием – вот что огорчительно. (Спасибо сердечное за щедрый дар. Как и другие бывшие узники, получил недавно, согласно воле вашей, весь комплект книг «Архипелага ГУЛАГа».)