Кровать с золотой ножкой

Пир продолжался до утра. На рассвете, когда Велло снял ее с прилавка, подержав немного на весу, она сообразила, что совершенно пьяна. Желудок отяжелел, а в голове пустота. Велло, не выпуская ее из рук, между прилавком, полкой с шорными изделиями и селедочными бочонками закружил Леонтину в вальсе, своим хрипловатым голосом напевая с такой одержимостью, что весь дом звенел:

— Ei paremat pole kuskil maal, kui suisel ajal Saaremaal{11}. Золотко, не завалялась ли на полках еще одна забытая богом бутылка?

Бутылка нашлась, и на этот раз в качестве закуски Велло облюбовал инжир.

— Инжир штука полезная, — объявил он. — Инжир еще в райском саду произрастал. Инжир я потребляю пудами. Ого! Этот мешочек я прихвачу с собой в дорогу.

— Ах ты, дурашливый мой Велло! Почему ты не явился раньше! — сокрушалась Леонтина, обеими руками вцепившись в седую поросль на его груди. — Хоть убей, но я еще никого так не любила!

Утро занималось в тумане и торжественной тишине. Ветер попахивал дождем, намокшими лепестками жасмина и морем.

— Провожу тебя до лугов.

Велло, сладко потянувшись, кинул за спину мешок с инжиром, точно волк задранного ягненка. Добравшись до конца проулка, он опять запел, поглядывая на Леонтину, и она не сводила с него глаз, шлепала босыми ногами по теплой земле, сжимала бугрящуюся мускулами руку Велло.

Леонтине в голову не приходило таиться, что-то скрывать. Безмерно удивленная своим запоздалым счастьем, не в силах отрешиться от сомнений — возможно ли вообще такое в ее возрасте? — она жила одним порывом: ежеминутно чувствовать, переживать это прежде ей неведомое чудо. Так иной раз ребенок, получив желанную обновку, не отрывает рук от головы, чтобы быть уверенным, что шапка действительно при нем. Встречи Леонтины с «пиратом, сумасбродом и бродягой» в таком маленьком городке, как Зунте, не могли долго оставаться тайной. Случилось так, что первым Леонтину с Велло на укромной лесной поляне лунной ночью приметил не кто иной, как Паулис Вэягал. И хотя он не был на все сто процентов уверен, что не обознался, — он и сам с той же целью находился в лесу с пылкой, страстной, но безумно пугливой Миллией Курпниек, — тем не менее Паулис не смог себе отказать в удовольствии пальнуть сенсационной новостью, как яркой ракетой.

В Крепости его сообщение особых волнений не вызвало.

— Леонтина всегда была слаба на передок, — только и молвил на это Август.

Он достиг того возраста, когда страсти уже не бурлят в обложенных грозовыми тучами нижних слоях атмосферы, а витают где-то высоко в безмятежном небе, какое бывает перед наступлением холодов. Августа теперь занимал один вопрос, который ему еще осталось разрешить в этом мире: как между наследниками разделить хутор «Вэягалы». Петерис был женат, имел двоих детей. Паулис каждую ночь по девкам бегал, надо думать, тоже до чего-то добегается. А вот Атису требовались деньги, тот в Риге на доктора учился.

Антония, будучи намного моложе, в глубине души уязвленная всякими обидами и недовольствами, от которых раньше ли, позже ли начинают страдать все жены при старых мужьях, усмотрела повод, чтобы поспорить с Августом.

— А сам! — воскликнула она. — Ты, что ли, не был в свое время слаб? Или уже не помнишь? А Леонтину жаль, такая видная, еще крепкая женщина. Взяла бы порядочного мужа, не пришлось бы валандаться со всякими сезонными подручными.

Вполне понятно, что такие речи, правда совсем с другой стороны, докатились и до слуха Индрикиса. Для него это явилось еще одним лишним доказательством отвратительной действительности. Доказательством того, что он всеми обижен, что ему повсюду норовят подставить подножку. Теперь и мать оказалась такой… «Вот возьму и повешусь, будет знать. Или сбегу из дома… В Ригу поеду, подамся в матросы. Я уже взрослый…» Обняв колени, Индрикис уселся с ногами на кровать и с одержимостью всех безвольных, трусливых людей попытался утолить отчаяние, придумывая различные планы мести, в которые сам не верил. Все было против него, все оборачивалось для него в насмешку и наказание. А теперь еще постыдное поведение матери…

В тот же день Индрикис взял из ящика у матери сто латов, хотя ничего определенного относительно побега пока не решил. Неделю спустя Индрикис прикарманил и вторую сотню латов. Когда же он не явился на экзамен по математике, завязав тем самым новый узел неприятностей, выход сам собой напрашивался. Индрикис облачился в свой лучший костюм, набриолинил волосы, старательно надел перед зеркалом серый котелок фирмы «Борсалино» и, оставив матери записку, отправился на окраину города, поскольку ему не хотелось садиться в автобус на базарной площади на глазах у всех.