Кровавая месса

И Лаура заговорила, несмотря на то, что Эмилия приподнялась на локте и слушала их. На этот раз она рассказала все, не скрывая своего настоящего имени, потому что обе эти женщины внушали ей безграничное доверие. Она рассказала, как барон спас ее во время массовых казней в сентябре 1792 года и как она жила в его доме. Рассказала о своей дружбе с Мари, о своем участии в делах барона после того, как она из Анны-Лауры де Понталек превратилась в Лауру Адамс, и, наконец, о драме, разыгравшейся на площади Низвергнутого Трона... Лаура умолчала только об одном – о своей любви к Жану де Бацу.

– И Давид позволил вас арестовать и не пошевелил даже пальцем, чтобы вас спасти? – с презрением переспросила Эмилия Шальгрен. – Вы говорили, что он так стремился стать вашим другом...

– Все мы в руках господа, – вздохнула графиня Евлалия. – Но вы обе так молоды, дети мои... А вот я мечтаю о смерти, пусть и такой неприглядной.

– Почему вы хотите умереть? – осторожно спросила Лаура. – Вам некого больше любить?

– Увы. У меня была единственная дочь, и ее я любила больше всего на свете.

Графиня де Сент-Альферин рассказала свою историю. Лаура уже знала ее от Мари и Жана, но слушала Евлалию с трепетным вниманием, потому что она знала, что испытывает мать, когда умирает ее дитя. Она тоже хотела умереть, когда господь забрал у нее Селину, и теперь Лауру с какой-то непонятной силой тянуло к графине Евлалии, с которой еще несколько часов назад она не была даже знакома.

Увлеченная их примером, Эмилия Шальгрен поведала им о том, как протекала ее жизнь. Счастливое детство рядом с отцом Жозефом Верне в их квартире в Лувре, увлекательные поездки по стране, когда отец задумал написать серию картин под общим названием «Порты Франции», и, наконец, свадьба с Шальгреном. Это была блестящая жизнь жены известного архитектора, но не слишком счастливая. Настоящее счастье мадам Шальгрен испытала, когда родилась ее единственная дочь Франсуаза. Слава богу, девочка была жива и жила в семье брата Эмилии Карла, но молодая женщина не знала, увидит ли она ее снова. Счастье навсегда покинуло Эмилию с тех пор, как ее начал преследовать Давид...

– Возможно, я наказана за то, что отказалась последовать за мужем в эмиграцию. Но новые идеи, свежий воздух свободы и братства, которые всюду воспевали, соблазнили меня. Я презирала мужа за то, что он захотел бежать от всего этого... Давид – это наказание, ниспосланное мне господом!

– Невозможно поверить, что кисть гения принадлежит человеку с такой черной, жестокой душой, – заметила Лаура.

– Его живопись великолепна, но холодна, – вздохнула Эмилия. – Я увидела отражение чувств только в портрете Марата, заколотого в ванне.

Женщины проговорили большую часть ночи, и на сердце у Лауры стало немного легче. Ей даже удалось поспать часа два-три, пока пробуждение тюрьмы, всегда похожее на взрыв, не вырвало ее из приятного забытья. Когда двери камер открывались, можно было подумать, что ты оказался на знаменитом рынке Чрево Парижа. Все эти обреченные на смерть люди излучали невероятную энергию, какую-то жадную веселость и неуемное желание насладиться напоследок всеми прелестями жизни. Те, у кого были деньги, тратили их, не жалея, и делились с теми, у кого не было ни гроша. Люди смеялись, пели, бросая вызов близкой смерти, высмеивая судей, палачей, тюремщиков – весь этот жестокий аппарат подавления, готовый их уничтожить. В Консьержери все пребывали во власти лихорадочного веселья и бесконечной суматохи.

Каждый день из других парижских тюрем прибывали новые осужденные. Их встречали с радостью, находя зачастую среди вновь прибывших старых друзей. Заключенные собирались во дворе, пытаясь поймать хотя бы лучик солнца, и Лаура удивилась, увидев, насколько тщательно женщины следят за собой. В ужасных условиях тесных камер они находили способ оставаться свежими, хорошо одетыми, элегантно причесанными. Они служили друг другу горничными, и каждый день в камерах стирали. Мужчины выглядели не такими ухоженными, поскольку у них не было необходимых хозяйственных навыков...

Несмотря на мрачную обстановку, которую создавали темные коридоры, огромные холодные залы с высокими готическими сводами и камеры-мешки, где нельзя было даже встать в полный рост, будущие смертники сумели сохранить атмосферу, присущую веселому королевскому двору времен Марии-Антуанетты.