Кроваво-красная машинка

— Фредерик говорил мне, что, по вашим словам, любые поступки имеют объяснение, даже необъяснимые, — пришепетывая, сказал кто-то севший рядом со мной.

— Тому, что есть, всегда есть веская причина быть, — отозвался я.

— Остается лишь обнаружить, какая именно, — задумчиво добавил мой сосед. — Я врач и видел множество людей, которых одолела болезнь: у детей высыпает экзема оттого, что родители разводятся; мужчины становятся астматиками, потому что упорно не желают признавать превосходство собственной матери… И я мог бы поверить вам.

— Но вы мне не верите.

— Дело в том, что…

Он колебался.

— Моему сыну тринадцать. Это безупречно воспитанный мальчик, с ним никогда не возникало проблем.

— И вот теперь он поставил вас перед некой проблемой, — завершил за него я.

— Отрочество — трудное время для всех детей, — подтвердил врач. — У Франсуа не больше проблем, чем у обычного ребенка…

Я раздраженно вздохнул. Да решится он когда-нибудь сказать то, что хочет? Или ему вправду до такой степени стыдно за своего сынка?

— Дело в том, что уже полгода, или около того, как Франсуа стал заикаться. Я водил его на прием к логопеду, который обещал мне восстановление нормальной речи. И вот Франсуа ходит на занятия к логопеду, но прогресс, мягко говоря, далеко не блестящ…

— А малышом он никогда не заикался?

— Никогда. Это нашло на него почти внезапно. Сперва я прописал ему легкие успокоительные. Я убеждал себя: нервозность, половое созревание… Мы испробовали гомеопатию, акупунктуру. И теперь в некоторой растерянности. Что вы об этом думаете?

Мне вдруг показалось, что это я был врачом и с меня требовали импровизированную консультацию.

— Я думаю только одно, мсье… мсье?..

— Филипп. Дидье Филипп, — представился врач.

— Я думаю, мсье Филипп, что у Франсуа есть веская причина заикаться.

— Веская причина, — повторил доктор с почти раздосадованным видом.

Катрин Рок подошла к нам и слушала теперь с таким вниманием, как никогда не слушала мои лекции про египтян.

— Тот, кто заикается, — продолжал я, — испытывает трудности с тем, чтобы что-то сказать…

— Дело не в произношении, — поправил доктор. — Франсуа нормален.

— Но слова больше не могут выйти, и…

— Это психологическая блокировка, — перебил меня доктор Филипп. — И, несомненно, дело в возбуждении и периоде полового созревания.

— Вы только что дважды подряд не дали мне сказать, — заметил я врачу.

— Простите? — изумленно переспросил он.

Катрин покусывала губы, поглядывая в мою сторону.

— Тогда, т-тогда это моя вина! — воскликнул доктор.

— Вот и вы заикаетесь от волнения, — добавил я, откланиваясь.

Решительно, на этой вечеринке мне не нажить себе много друзей.

Я выпил еще кофе, рассыпавшись в комплиментах мадам Ашар насчет ее чистого колумбийского. Катрин догнала меня у дверей:

— Вы хватили через край, Нильс! Мсье Филипп обожает своего малыша!

— А вот сказать ему ничего не дает, — упорствовал я. — Напыщенный идиот!

— Да какая муха вас укусила нынче вечером? Почему вы такой агрессивный?

Мне хотелось ответить ей моей любимой старой поговоркой: «Есть такие почему, которые на самом деле вдовцы потому что». Но это вышло бы нечестно, потому что я знал.

— Мы с вашим женихом друг другу очень не понравились.

— С Жаном-Мари? Высшая коммерческая больше не хороша для вас?

Она расхохоталась. Не поняла меня. Если хорошо подумать, это к лучшему.

На следующий день, ближе к вечеру, мою привычную мечтательность резко прервал звонок в дверь: я уже воображал в сотый раз, что чувствует Реголини, войдя в склеп принцессы Ларции, когда видит простертый на земле, устланной золотом, серебром и слоновой костью, скелет женщины, весь увешанный драгоценностями.

— Ку-ку, а это я! И вижу, это вам приятно.

— Здравствуйте, Катрин.

Моя бывшая студентка пришла поговорить о теме ее магистерской диссертации.

— Я вам уже не преподаватель. Если правильно помню, ваш руководитель мсье Рапон. Он очень компетентный специалист, Жорж Рапон. Вот если бы вы захотели изучать Античность, я бы охотно записался в ваши менторы… Но о колдовстве XIX века я совсем ничего не знаю, юное создание.

— Когда вы начинаете разговаривать со мной таким тоном, мне кажется, что нас разделяет полвека! А не перейти ли нам на «ты»?

— Не думаю, что это уместно. Приберегите «тыканье» для ваших товарищей.

— А вы для ваших мумий! Ах, будь я обвязана ленточками и лежи под крышкой саркофага — уверена, вы обращались бы ко мне «милая». Но увы — я много болтаю, хожу в брюках и ем свои губы. Я живая!

— Присели б вы наконец. Будете мешать чуть меньше.

Но Катрин разошлась не на шутку. Ей прикипело повести меня к одному колдуну, вылитому типажу прямо из XIX века, — ей настоятельно советовали поговорить именно с ним.

— Он влияет на судьбы, может навести порчу, он целитель, кудесник, лекарь. Похоже, это настоящая диковина! Гаруспики этрусков в сравнении с ним просто шуты.

— Мне надо работать, Катрин, подготовиться к промежуточным экзаменам, закончить статью об истоках…

— Вы просто боитесь.

— Ехать с вами в машине? Конечно, боюсь.

— Вы боитесь сверхъестественного. Сильных чувств. Работы у вас не больше обычного, но вы дрейфите.