Кроваво-красные бисквиты

– А не надо никого никуда посылать. Господин Джотто сейчас сидит в соседней комнате. Он ведь тоже, как и ты, под подозрением в отравлении бисквитов. Ты что, не знала?

– Нет, а откудава бы я узнала?

– И то верно! Ну так что, хочешь на Джотто посмотреть?

– Да нет, как-нибудь в другой раз, вид у меня сейчас неладный, на щеках кукожа…

– Так ты глянуть на него хочешь или понравиться ему? – спросил и впервые улыбнулся начальник сыскной. Но улыбался не по-доброму, а зло, хищно. – Другого раза может и не быть. Осудят тебя, забреют и на каторгу в Сибирь! – Фома Фомич указал пальцем за свое левое плечо.

– Да за что, господин полковник? Ведь я ни в чем не виноватая!

– Хотя бы за то, что сидишь тут, смотришь на меня и нагло врешь! – голос начальника сыскной приобрел силу. – Ты кого обмануть хочешь, меня? – задавая этот вопрос, Фома Фомич приподнялся. У горничной приоткрылся рот. – Это ты Алтуфьеву будешь мозги в косы заплетать, а я тебя насквозь вижу, знаю о тебе все: кто ты, что ты, и сколько в тебе дерьма! – после сказанного начальник сыскной опустился на стул.

– Так ведь невиновная я…

– Речь сейчас не о твоей виновности. Твоя виновность еще не доказана, равно как и невиновность. Это дело будущего. А речь сейчас о том, что ты мне соврала.

– Да в чем, в чем я перед вами грешная? Вы мне, господин полковник, только намекните, я все скажу!

– Ты когда-нибудь господина Джотто видела?

– Да я уж говорила, что не видела! – подняла руки и снова опустила их на колени Канурова.

– Вот это и есть вранье! – тихо проговорил начальник сыскной. – На самом деле ты видела Джотто, и не один раз. Тому и свидетели есть.

– Врут эти ваши свидетели! – неожиданно спокойно и без привычной плаксивости в голосе сказала Канурова.

– Нет, Варвара, свидетели не врут, ты врешь. Потому что ты не просто видела Джотто, ты была его любовницей, – начальник сыскной блефовал, но делал это уверенно и грамотно, как в покерной партии. – Да-да! И это тебе он рассказывал про то, что привез с собой из удивительной страны Италии, в которую вы скоро вместе с ним уедете, склянку с заморской отравой – «флорентийская смесь»! А еще я знаю, что ты, пока кондитер спал, отсыпала из этой склянки немного зелья и потом отравила им бисквиты!

– Нет, нет, это все неправда! – закричала переменившаяся в лице Канурова.

– Твои слова, горлица, не имеют никакой ценности. Все, что ты говоришь, это просто словесный сор. А ценность имеет то, что в этот самый момент, сидя в соседней комнате, пишет на белой бумаге господин Джотто. И когда его чистосердечные признания попадут в руки небезызвестного тебе следователя Алтуфьева, тогда за твою жизнь я не дам… – Фома Фомич задумался, – ничего не дам, даже половину копейки. В лучшем случае тебя ждет каторга, а в худшем… Я даже говорить об этом не хочу, что тебя ждет в худшем случае. Но тем не менее все не так печально, как может показаться. Тебе можно помочь, вернее ты сама можешь себе помочь…

– Как?

– А вот это уже деловой разговор. Сейчас объясню. Нужно сесть к этому столику, взять бумагу, ручку и написать всю правду. Понимаешь меня?

– Понимаю, а какую правду?

– Не зли меня, красавица! Я уже сказал – всю правду, всю! И после того как ты напишешь, у меня будет две бумаги: одна, написанная тобой, а вторая – Джотто. Понимаешь, две бумаги! И я, полковник фон Шпинне, буду решать, какую из этих двух бумаг отдать следователю Алтуфьеву. Ту, которую напишет… – начальник сыскной замолчал, – полез в жилетный карман за часами, посмотрел время, – ту, которую уже написал господин кондитер, или ту, что ты сейчас напишешь красивым почерком. Писать-то умеешь?

– Умею. Только вот, почерк…

– Что почерк?

– Почерк у меня некрасивый!

– Ну, это не беда, пиши. Считай, что некрасивый почерк я тебе простил! – сказал Фома Фомич и рассмеялся.

Канурова подсела к столику, поправила бумагу и взялась за ручку. Начальник сыскной подошел к окну, заложив руки за спину, уставился на зеленную лавку через дорогу. В кабинете наступила тишина, которая нарушалась немилосердным скрипом царапающего бумагу пера.

После того как горничная закончила писать, начальник сыскной взял лист и прочел. Лицо его при этом ничего не выражало. Канурова написала, что действительно состояла в любовной связи с Джузеппе Джотто, что он ей рассказывал об имеющейся у него отраве, и что, дескать, хвалился кое-кого этой отравой на тот свет отправить…

– А кого он собирался на тот свет отправить, кондитер тебе не говорил?

– Нет, не говорил.

– Может, все-таки сказал, хочу, дескать, Скворчанского отравить…

– Да неужто я бы про это Михаилу Федоровичу не рассказала? Нет, Джотто даже не намекал, кого он отравить хочет. Да, если честно сказать… – горничная слегка наклонила вперед голову, – я ведь ему и не поверила, про отравление-то. Думала, так, бахвалится итальяшка, передо мною героем глянуться хочет… А оно видите, как вышло-то. На самом деле, морда заморская, взял и Михаила Федоровича отравил…

– А почему ты решила, что это он отравил Скворчанского?

– А кто? Больше-то ведь и некому! Он, он, и отрава эта его, и пирожные его!