Кроваво-красные бисквиты

– А это вторая наша задача – установить, кто этот человек, как его имя, фамилия, куда он мог уехать. Потому что, заметь, он даже не попадает в наши с тобой рассуждения, его как бы и не было. Хотя он был, может быть, и есть. Он, в отличие от Скворчанского, был женат на Глафире, при нем умерли родители Глафиры, родилась дочка… или, скажем так, ребенок, и при нем же умерла сама Глафира. Но мы о нем даже не говорим. Дальше… Мне, если честно, представляется странным, что в купеческой семье родился только один ребенок, я имею в виду Глафиру. А что, если у нее есть сестра или брат? Почему так случилось, что нет родственников? Это все странно и непонятно. Да, работы у нас в Сорокопуте будет непочатый край. А на помощь местных властей можно не рассчитывать, скорее нам будут мешать, чем помогать.

Такой вот разговор состоялся между начальником сыскной полиции бароном фон Шпинне и его чиновником особых поручений Кочкиным накануне отъезда в Сорокопут.

Все был сказано, поэтому в вагоне только и оставалось, что смотреть в окно на однообразный зеленый пейзаж. Однако провести все время в молчании не удалось, тишину нарушил осторожный стук в дверь.

– Да! – бросил Фома Фомич и развернулся.

В купе вошел проводник. В руках поднос, на котором стояли стаканы с чаем.

– А вот и ваш заказ! – сказал он весело.

– Спасибо! – поблагодарил начальник сыскной и тут же добавил: – Давно хочу спросить, да все как-то недосуг. Скажи мне, любезный, отчего в поездах чай такой вкусный? Может, мы, простые люди, не железнодорожные, что-то делаем не так? Почему он у нас дома не получается таким же?

– Ну, тут все просто. Мы в дороге, а в дороге все вкуснее кажется. Я вот дома тоже не могу такой чай заваривать. Вроде и делаю все как в поезде, а не выходит. Вот не выходит, и все! Я даже, грешным делом, отливал себе заварки поездной, домой привозил, пробуем с женой, не то! – выпучивал глаза проводник, точно рассказывал страшную историю.

– Стало быть, это оттого, что мы едем, в этом весь секрет, – кивнул фон Шпинне.

– Да, это все от езды!

– А скажи мне, любезный, мы в прошлый раз ехали, проводник другой был, Николай. Сегодня, что же, не его смена?

– Сегодня не его смена, да и вообще, он у нас больше не служит…

– Почему?

– Турнули его!

– За что?

– Ну, это дело известное, за что нашего брата выгоняют… – ответил проводник и коснулся шеи кончиками пальцев сжатой ладони, все стало ясно без слов.

– Запил, значит! – бросил Фома Фомич.

– Да, – кивнул проводник и, извинившись, покинул купе.

– Пьет народец! – после того как за проводником закрылась зеркальная дверь, сказал чиновник особых поручений.

– Да, – согласился фон Шпинне.

– А вот вы, Фома Фомич, верите, что наш народ можно от пьянства отучить?

– Не знаю.

– И все-таки, – зацепился Кочкин за тему. – Как вы думаете, что нужно сделать, чтобы избавить наш народ от пьянства?

– Ну ты хватил! Избавить народ от пьянства. В мире нет такого человека, чтоб было ему это под силу!

– Так что же выходит, вы не верите, что можно наших людей отучить от чрезмерных возлияний? Совсем мы, значит, пропащие?

– Нет, я так не сказал. Я лишь утверждал, что в мире нет человека, способного отучить целый народ от пьянства. Но в мире очень и очень много людей, которые могут отучить от пьянства одного человека…

– Да? И кто этот человек, какой-нибудь сосед?

– Нет! – улыбнулся фон Шпинне. – Каждый человек может сам себя отучить от пьянства.

– Ну, это невозможно! Как сам себя отучишь? Надо, чтобы кто-то взял да запретил!

– Вот возьми да сам себе и запрети! – сказал веско начальник сыскной.

– Да как же я сам себе запретить смогу? Я ведь сам себя не послушаю, я всегда с собой договориться смогу! – отстаивал свою позицию Кочкин.

– А знаешь, почему ты сам себе запретить не сможешь? Потому что не веришь ты в себя, тебе обязательно нужно, чтобы за тебя твою работу кто-то сделал. А это – твоя, и только твоя, работа.

– Ну хорошо! – согласился с фон Шпинне Меркурий. – Хорошо! Я сам себе запретил, бросил пить, а другие-то не смогли, другим как быть?

– Так же, как и тебе, взять и самим себе запретить.

– Но ведь они не могут!

– Ты же смог!

– Я – другое дело…

– Вот видишь, вначале ты не верил в себя, а теперь ты не веришь в других. А меня спрашивал, верю ли я в то, что можно наших людей от пьянства отучить. Сам-то ты в это веришь?

Кочкин был ошеломлен вопросом. Он вдруг понял, что не верит в то, что русского человека можно отучить пьянствовать. А начальник сыскной продолжил:

– Но беда нашего человека заключается в том, что он, не веря в себя, обижается на других за то, что они не верят в него. А по поводу пьянства… Не надо думать обо всех, подумай только о себе. Сам брось пить, и это будет маленьким началом большого отрезвления…

– Так другие ведь не бросят!

– «Другие ведь не бросят» – это возглас оправдания, своего собственного оправдания. Другие не бросят, а мне зачем бросать? Если я брошу, то это ничего не изменит, все останется по-прежнему!

– Но это ведь так и есть!