Кроваво-красный (СИ)

 Холод звенел в воздухе, морозная ночь смотрела внимательно и пристально зеленоватыми огоньками фонарей, пятнавшими белизну улиц каким-то мертвенным светом. Тишина, скрип снега под ногами — одинокий звук в опустевшем городе, улицы которого покинула даже стража, и шум крови в ушах. Что есть силы бежать вперед, прочь от убежища, от Мари, бежать туда, где светятся впереди окна часовни.

 Часовня сияла впереди, призрачной бледностью выделяясь из темноты ночи, и витражи источали свет — чистый и дарующий спокойствие на несколько кратких мгновений, достаточных, чтобы попытаться привести мысли в порядок. Корнелий внутри, и, что бы его ни ждало, они успеют поговорить. О чем — неважно, надо только посмотреть в его глаза, услышать голос, и что-то для нее прояснится.

 Терис толкнула тяжелую дверь, и скрип рассеялся, не потревожив благостной тишины. Тихо, и воздух будто стеклянный, готовый со звоном разбиться от неосторожного шага, а с витражей смотрят, словно вечные стражи этого места, лики Девятерых. Без осуждения и гнева, а с каким-то отстраненным всеведающим спокойствием. И перед алтарем, преклонив в молитве колени, застыл Корнелий.

 — Корнелий, — звук имени нарушил тишину, легким эхом прокатился по пустому залу, и бретонец обернулся, вскинув голову и бессильно опустив руки.

 Исхудавшее лицо — воплощение борьбы с душевной мукой, на бледный лоб упали завитки отросших волос, а взгляд, выражавший стоическое смирение, внезапно исполнился страдания.

 — Корнелий, я... — после холода и бега ее душил кашель, и Терис не могла выдавить вопроса, только шла к бретонцу, с немой мольбой глядя в его глаза.

 — Терис... — он шагнул к ней и протянул руки, но вдруг нервно сжал пальцы и замер так, как будто бы боялся коснуться ее, — Я клянусь, я сам не знаю, как это произошло...

 — Ты...убил его?.. — вопрос сорвался сам собой, без надежды на опровержение, которого не последовало: Корнелий только стиснул зубы и схватился за голову, сгибаясь с полным отчаяния стоном.

 — Это все ошибка, я не знал, не хотел... Я бы никогда... — он поднял лихорадочный взгляд, и его руки вцепились в плечи Терис, а глаза отразили отчаянную мольбу, — Ты...ты ведь веришь мне?..

 Терис смотрела в его лицо, и что-то внутри безнадежно рвалось, обрекая на боль.

 Он не врал. Никогда не врал. И не убегал, верный рыцарским заветам, которые избрал для себя еще в приорате Вейнон. Наверное, это его и сгубило сейчас.

 — Верю, — полукровка кивнула, и в глазах Корнелия, пробиваясь сквозь пелену отчаяния, вспыхнуло облегчение, а мгновение спустя он крепко обнимал Терис.

 — Они не поверили... Черная Рука... И наши, Терис, наши!.. — эта мысль причиняла ему особую боль, и голос дрогнул, — Мари была против, Очива и Тейнава, Раадж... Они…напуганы… И Харберт не виноват, он…не мог сделать этого. Но я не хотел убивать того парня, не хотел! Я даже не знал, что он наш… Приказ, его имя… Ты веришь? — он оторвал ее от себя, вглядываясь в ее лицо.

 Ком в горле не дал ответить, но Корнелию хватило и кивка, чтобы облегченно выдохнуть и снова вцепиться в нее как в последнее живое существо, оказавшееся рядом.

 — Ярость Ситиса… Она придет за мной сегодня, — шепот над ухом пронизывал холодом, а пальцы бретонца до боли впились в плечи, — Уже скоро, я чувствую…

 Ярость Ситиса — безликое, нематериальное, написанное чернилами на страницах Догматов. Существующее, как бы ни хотелось верить в обратное. И запретное: о нем старались не говорить, не вспоминать, как будто бы слова могли навлечь беду и проложить неведомому путь из Пустоты в мир смертных.

 Скрип двери оборвал прерывистое дыхание Корнелия, и огни немногочисленных свечей дрогнули под порывом холода, повеявшего с улицы.

 — Спикер, — бретонец выпрямился, в мгновение ока обрастая панцирем каменного спокойствия, порожденного дисциплиной. Или страхом, куда более сильным, чем перед Яростью Ситиса.

 Терис повернулась вслед за братом, но звук застрял в горле, задушенный разросшимся до подавляющих размеров страхом и напряжением, заставлявшем видеть угрозу в каждом движении.

 Люсьен Лашанс окинул их мрачным взглядом, на долю секунды задержав его на Терис, и молча вышел в ночь, без слов приказывая следовать за собой. Корнелий вздрогнул, и полукровка тихо сжала его руку — бессмысленный жест, не дающий ни сил, ни удачи, но бретонец сделал шаг, уняв дрожь.

 Путь назад — вечность на холоде, где пальцы примерзали к ладони Корнелия, а легкие стыли при каждом вдохе. Спикер, темной тенью шедший впереди, не оборачивался к ним, поглощенный своими размышлениями, и они не решались нарушить мертвую тишину улиц словами.

 Ярость Ситиса. Терис возвращалась в мыслях к ней, пытаясь прикоснуться к неведомому отголоску Пустоты, приподнять завесу тайны, знать которую хотела меньше всего. Не знать и не слышать бы о ней и о том, чем грозили с пергамента страницы черные буквы, но сейчас она значит слишком много, и неведение сводит с ума, заставляя сильнее вцепляться в застывшую руку Корнелия.