Кровавое дело

— Милочка, родная, поправься только, только поправься, и ты увидишь, как мы заживем с тобой! Я увезу тебя куда-нибудь за город, в деревню, ты будешь пить молоко, дышать свежим воздухом, мы целыми днями будем вместе гулять, читать! Увидишь, как славно, тихо, мирно мы заживем!

Эмма-Роза целовала мать и лежала со счастливой улыбкой на губах.

— Не говори, лежи, — уговаривала ее мать, — тебе сейчас предстоит говорить очень много, и я страшно боюсь, чтобы ты не утомилась.

— Хорошо, мамочка, не буду, только ты не уходи от меня.

Анжель села около постели; Эмма-Роза взяла ее за руку и притихла, закрыв утомленные глаза.

Анжель задумалась.

Невеселые думы бродили в ее красивой голове. Припоминалась печальная молодость, расцвет первой любви и горькое разочарование, клятвы любви и верности, страстные ласки; быстрое охлаждение, как он стал избегать ее и прятаться; как она, в отчаянии, обезумев от горя, не веря своему несчастью, пыталась увидеться с бароном, как последний, боясь встречи с пылкой девушкой, позорно прятался от нее. Вспомнила она, как, оставшись одна, всеми покинутая, разочарованная, убитая горем, ожидая появления ребенка, попыталась обратиться к единственному оставшемуся у нее в мире родному человеку — к отцу, но и тут наткнулась на каменное сердце, бездушное, холодное отношение. Горькие, жгучие слезы стыда и обиды еще и теперь навертывались у нее на глаза при воспоминании об испытанных унижениях.

Наконец у нее родилась дочь, и это обстоятельство, вместо того чтобы окончательно сразить ее, воскресило, пробудив ярость, и энергию, и новые силы. Она стала работать. Добрые люди снабдили ее небольшими деньгами; она открыла магазин и стала потихоньку жить, выплачивая долги и воспитывая, как могла и как умела, дочь, обещавшую со временем стать красавицей.

Когда девочке минуло двенадцать лет, Анжель, по совету одной из постоянных покупательниц, отдала ее в Ларош, в пансион madame Фонтана.

Шум шагов прервал ее горькие думы.

Анжель поспешила оправить подушки под головой Эммы-Розы и встала у ее изголовья.

Они вошли, предводительствуемые доктором.

Впереди всех шел барон Фернан де Родиль.

Переступая порог, он бросил быстрый взгляд на постель и увидел прелестное, бледненькое личико Эммы-Розы, окруженное ореолом золотистых волос.

Было мгновение, когда взгляды бывших любовников скрестились, как клинки двух шпаг перед началом дуэли.

Взгляд Анжель дышал ненавистью и угрозой; барон де Родиль смотрел робко и смущенно.

— Вот моя дочь, сударь, — проговорила резко Анжель, и голос ее звучал металлически. — Допрашивайте ее, если это необходимо, но прошу вас помнить, что она больна, слаба до крайности и малейшее волнение может подействовать на нее убийственно. Пощадите же ее, умоляю вас!

Фернан наклонил голову в знак согласия, сделал несколько шагов к постели и остановился, пожирая глазами прелестное страдальческое лицо.

За ним последовал де Жеврэ.

В продолжение нескольких минут в комнате царило глубокое молчание.

Подошел доктор.

— Mademoiselle, — обратился он к Эмме-Розе, — вот господа судьи, о которых я вам говорил. Они будут вас допрашивать, а вы потрудитесь отвечать, но только постарайтесь оставаться спокойной. Как только вы почувствуете малейшее утомление, немедленно сообщите мне. Эти господа, конечно, не будут настаивать на дальнейшем допросе.

— Вы ошибаетесь, — сухо возразил прокурор из Жуаньи. — Напротив, мы будем настаивать. По-моему, не велика беда, если она и устанет немного. Прошу воздержаться от советов и замечаний!

В эту минуту Анжель бросилась к прокурору.

— Я мать, милостивый государь, и дорожу жизнью моего ребенка! Допрашивайте Эмму! Пусть будет по-вашему! Но если только я увижу, что она слабеет, клянусь, вы больше ничего не узнаете, хотя бы мне пришлось заткнуть ей рот.

— Успокойтесь, сударыня, — сказал барон, — мы сумеем примирить чувство долга с человечностью.

— Нам так же, как и вам, необходимо знать истину, — прибавил судебный следователь. — Мне, признаться, даже удивительно, что вы не торопитесь узнать, что скажет ваша дочь!

— Я скажу все, что знаю, — тихо проговорила Эмма-Роза. — Мама боится за меня, и это совершенно естественно… Она так меня любит! Но я хочу говорить. Я чувствую в себе силу. Допрашивайте!

Барон де Родиль прислушивался с болезненным волнением и испытывал невыразимое смущение. Ему казалось, что каждое слово, сказанное его ребенком, тяжелым камнем падает на сердце.

Де Жеврэ, ни на минуту не терявший из виду своего друга и понимавший его возрастающее волнение, подошел к нему и, желая отвлечь от тяжелых мыслей, задал первый вопрос:

— По-видимому, mademoiselle, сильный удар нисколько не ослабил вашей памяти. Вероятно, вы хорошо помните, как садились в Лароше в поезд?

— О да, сударь! Я была так счастлива, что увижу маму через несколько часов!

— Madame Фонтана провожала вас?

— Да, она хотела посадить меня в дамское отделение, но, к несчастью, оно было совершенно полно.

— Тогда она поручила вас обер-кондуктору?

— Да, сударь, передо мной отворили дверцу, и я села в вагон первого класса.

— Там уже был кто-нибудь?

— Да, пассажиры.

— Сколько?