Кровавое королевство (ЛП)

— Следуйте за мной. — Он шел впереди, пока мы шли по коридорам. — Четверо детей все еще здесь, и мы держим их в одной палате, чтобы они не чувствовали себя изолированными. К счастью, они хорошо восстанавливаются физически, но психически они все еще вздрагивают при любом громком звуке. Однажды ночью после кошмара у одного из четверых разорвались швы.

— А их родители? — Спросила я, остановившись рядом с ним в дверях. Через окно я увидела их, сидящих по бокам от своих детей. Они выглядели измученными, но это не мешало им смеяться и играть с ними.

— Мне показалось, вы говорили, что там было четыре семьи? — Я насчитал только три.

— Валентино. — Он подошел к другой палате, глядя через стекло на пару с темными волосами. — Это они потеряли сына и дочь. Их другой сын, Тоби, выжил. Дети были все вместе, когда произошла стрельба. С тех пор они не покидали больницу. Мы расставили кровати и даже разрешили им пользоваться здешним душем. Сначала мы пытались поселить Тоби с остальными детьми, но из-за его состояния… Это у него разорвались швы. Из всех детей он поправился лучше всех физически, но из-за ночных кошмаров и отказа есть, спать или даже говорить он сам себя изнуряет. Он также не хочет разговаривать с детским психотерапевтом.

Он был единственным, кто не играл и не смеялся. Он просто сидел на своей кровати, уставившись в окно. Его родители разговаривали, но выглядели так, будто разговаривали ради разговора, а на самом деле ничего не говорили.

— Сколько ему лет?

— В июле ему исполнится десять.

— Сначала я хочу поговорить с его семьей. — Я посмотрела на доктора и Мину, которая постучала в дверь. Его родители подошли к ней, и прошло всего несколько мгновений, прежде чем они вышли из палаты, глядя на меня.

— Губернатор, большое вам спасибо, что пришли, — сказал отец. Его глаза были такими красными, что казалось, он пытался выцарапать их. Его рукопожатие было слабым, а улыбка фальшивой.

— Я очень, очень сожалею о вашей потере.

— Да… — Его жена попыталась что-то сказать, но ничего не получалось. — И спасибо, что пришли. Я уверена, что у вас есть…

— У меня нет ничего важнее. — Я улыбнулась, раскрыла руки и обняла ее. Боже, я чертовски ненавижу обнимать людей.

Нет… Пожалуйста… Нет, не плачь на мне… Черт возьми! Мне пришлось заставить себя не съежиться, медленно отрываясь от нее, пока она смаркалась в салфетку.

— Если никто из вас не возражает, могу я поговорить с вашим сыном? — Спросила я, оглядываясь на него.

— А? Наш сын? Почему? — Его отец напрягся. — Он не чувствует себя…

— Мои дети также были вовлечены в другую школьную стрельбу. Моему сыну тоже было трудно приспособиться, но в конце концов нам удалось справиться. Я не знаю, смогу ли я просто подойти и поздороваться, не протянув ему хотя бы руку помощи.

Они взглянули друг на друга, и его мать скрестила руки на груди, словно пыталась удержаться в вертикальном положении.

— Если… если вы можете что-нибудь сделать… Хорошо.

Ее муж кивнул, и Мина открыла для меня дверь. Когда они двинулись следом, я остановила их:

— Возможно, он не захочет разговаривать в вашем присутствии. Можете ли понаблюдать за нами на расстоянии?

К счастью, они не стали спорить со мной по этому поводу, возможно, потому, что просто слишком устали от этого. Взяв белое кресло на колесиках, я подвинула его к кровати. Он не потрудился оглянуться, поэтому я села между его кроватью и окном.

У него были карие глаза и растрёпанные каштановые волосы; несколько прядей упали на лицо, и он не отбросил их назад. На мгновение он сосредоточился на мне, несколько сбитый с толку тем, кто я такая, но ничего не сказал.

— Я Мелоди, в меня тоже стреляли. — Я протянула руку для рукопожатия, но он не пошевелился, поэтому я взяла его за руку и все равно заставила пожать свою. После мои слов он отстранился и повернулся лицом в другую сторону. Откинувшись на спинку стула, я сказала:

— У меня есть сын твоего возраста. Когда он расстроен, он либо злится, либо становится очень молчаливым; иногда это пугает меня до чертиков.

Голова мальчика откинулась назад, глаза расширились.

— Что?

Он не ответил.

— Черт, — сказала я снова, и он скорчил гримасу. — Блин. Черт возьми. Гребаный ад. Черт. Черт. Черт. ЧЕРТ!

Уголок его рта чуть приподнялся.

— Ты никогда раньше не слышал ругательств? Попробуй. Я не скажу твоим родителям.

Он открыл рот, но затем остановился, дав мне понять, что он замолчал, потому что ему было грустно, но продолжал молчать, потому что чувствовал, что все пытаются заставить его заговорить. Он был упрямым… А детям иногда позволительно быть упрямыми, особенно когда они расстроены.

— Давай, я знаю, ты хочешь… — Я наклонилась ближе. — Возможно, это твой единственный шанс сказать это взрослому и не попасть в беду.

Он снова открыл рот.

— Черт.

— Дай пять. — Он оставил мою руку без хлопка, скорчив гримасу, как бы говоря «не круто».

— Ты хочешь попросить меня рассказать о стрельбе? Потому что я не хочу говорить. Кевин и Лиззи мертвы, и они не вернутся! — кричал он мне, чуть не плача.