Кровавый скипетр

Владимир выпрямился и поджал губы. Едва сдерживая гнев от такой наглости, князь ответил, что благодарит боярина за помощь и с пустыми руками отправил Бороздина обратно в Москву. Когда Владимир, оставшись один, сидел в кресле, устало прикрыв очи ладонью, вошла Ефросинья, твердо печатая шаг.

– Они снова приезжали. Заставляют присягнуть младенцу.

– И ты отказала? – поглядел на нее Владимир.

– Не будет им нашей печати! – резко повысила голос Ефросинья. – Осталось дождаться, пока умрет государь. Получится еще переманить на свою сторону бояр! Получится! И мы наконец покинем это захолустье!

Владимир не без мучений переживал все это, душа его устала, совесть проснулась и заставляла ныть сердце, когда вспоминал он больного брата, такого беспомощного, просящего лишь одного – верности. И Владимир жалел, что, глядя ему в глаза, он отказался от присяги. Теперь же понимал – коли государь жив останется, так не простит ему этого…

– Созывай весь люд из своих земель, дай им оружие, укрепляй города – пора заявить о независимости! – твердила обезумевшая мать. – Ну же, сын, нельзя упустить этого мгновения, решись же!

Но Владимир на это никак не решался…

– Благодарю, Господи, что избавил Ты раба сего от суетной мирской жизни и призвал к ангельскому житию…

Архимандрит Старицкого Успенского монастыря, совершая постриг, строго, но с некой скрытой радостью глядел на стоявшего перед ним на коленях юношу. Архимандрита звали Герман. Высокий, статный, с лицом смиренного мужа, он сохранил в себе княжескую породистость князей Полевых, потомков правителей Смоленского княжества. Когда-то и Герман, как этот юноша Ваня, что стоял перед ним, решил отойти от внешнего мира и служить Господу. Он много занимался книгописанием, живя в Иосифо-Волоколамском монастыре. Два года назад он был назначен архимандритом Старицкого Успенского монастыря, и с тех пор князь Владимир, трепетно относившийся к обители, построенной когда-то отцом, был частым гостем священнослужителя. Германа любили и уважали. Монастырь он облагораживал с заботой и любовью, братию увещевал жить по уставу, призывая к смирению, набожности и добродетели.

– Облечи, Господи, раба освящения одеждою, целомудрием препояши чрела его, всякого воздержания покажи его подвижника, – продолжал Герман, сдвинув брови, из-под которых блестели огнем его темные глаза. Он принял в сильные, воинственные руки потомка смоленских князей ножницы и крестообразно остриг светлые, соломенные волосы юноши, произнося: «во имя Отца, и Сына, и Святого Духа»…

Смотрит, улыбаясь в тронутую сединой черную бороду, как Ивана одевают в рясу, как на голову ему, будто корону, водружают черную скуфью.

– Отныне имя твое Иов, благословен будь и сохраняй обеты монашеские, – благословлял его Герман, трижды перекрестив юношу. Теперь с колен поднялся иной человек, будто заново родившийся. Иов сияет от счастья, не в силах этого скрыть. Счастье так велико, что ему хочется обнять Германа, но сделать этого никак нельзя, и он, смиряясь, крестится, целует руку наставника. Архимандрит улыбается едва заметно и отпускает Иова – пора было торопиться на встречу с князем Владимиром.

Владимир стоял у алтаря спиной к вошедшему в храм Герману. Услышав шаги, князь обернулся и припал к руке архимандрита, когда тот подошел. Герман, присмотревшись, заметил, как посерело и осунулось лицо князя.

– Вижу, одолевает тебя некое смятение, – предположил он, сдвинув брови.

– Обуяла меня жажда власти, отче, – ответил Владимир так, будто хотел поскорее выговориться, – отверг я любовь и просьбу брата о покорности и смирении. В миг болезни его не признал царем его сына, сам возжелал царства…

Среди простого люда, живущего вне Москвы, весть о болезни государя еще не дошла, но Герману сразу почему-то показалось, что волноваться не о чем и что смерть не грозит Иоанну. Герман, глядя князю в глаза, помолчал немного и изрек:

– Ты потерял себя в пучине дум твоих. Грех твой в том, что не усмирил ты себя, поддавшись искушению дьявола…

Владимир невольно подумал о матери и содрогнулся – вот его искуситель! Неужто сам дьявол говорил устами матери, испытывая его. И он не выдержал, поддался!

– Но грех сей невелик, – успокоил его Герман. – Покайся!

Владимир отвел глаза и вздохнул. На щеках его, покрытых светлой бородкой, заходили желваки. Герман испытующе глядел на него своими мудрыми, глубокими глазами так, что зрачки его забегали из стороны в сторону.

– Ты по-прежнему желаешь власти, – заключил он, – так зачем ты пришел ко мне?

– Худо мне, – стиснув зубы, отвечал князь и положил руку на свою высоко вздымающуюся крепкую грудь, словно ее сдавила истома.

– Склонись! – повелел архимандрит строго, и князь, повинуясь, упал перед ним на колени, закрыв глаза. Герман, читая молитвы, положил свою левую руку ему на голову, правой осенял крестом.