Кровавый скипетр

– Молись, княже, молись о смирении. – Голос его донесся будто с самых небес, – и помни, что вся власть от Бога! Праведен будь и не твори зла, не проливай понапрасну крови христианской, ибо кровь та будет на тебе, а врагов русичам хватает, так с ними борись, а не противься государеву приказу. Иди же теперь, князь Старицкий, и будь покоен, ибо Господь с тобой…

Владимир покидал монастырь с мыслью о том, что все наконец встало на свои места. Он поднял свои глаза к небу и, сощурившись, улыбнулся – выглянуло солнце, и серое мартовское небо стало вдруг ярко-голубым.

А на следующий день вновь прибыли послы из Москвы. И во главе их был не кто иной, как Дмитрий Федорович Палецкий! Грузный боярин слез с коня, ему подали грамоту с царской печатью. Послов тут же приняли в небольшой сводчатой горнице, в которую через небольшие окна с трудом пробивался дневной свет. Ефросинья сидела в высоком кресле, презрительно глядя на пришедших, Владимир стоял подле нее, высокий, нарядный, статный.

Палецкий старался не глядеть на Владимира, держа в руках грамоту, поклонился.

– Снова прислали нас сюда с требованием, дабы князь Старицкий Владимир Андреевич подписал крестоприводную запись, тем самым признавая единственным государем Димитрия Иоанновича. При этом Владимир, наряду с другими доверенными государю нашему Иоанну Васильевичу, будет состоять в опекунском совете во время малолетства Димитрия вплоть до его совершеннолетия.

«Какой же ты мерзкий гад, – думал Владимир, глядя на Палецкого, – еще вчера присылал зятя своего, помочь хотел на московский стол сесть, несмотря на присягу, теперь же осмелился приехать сам, просить ее!»

– Скажи, князь, – спросил его Владимир, – сам ли ты изъявил желание прибыть сюда, услужив тем самым государю, или приказ выполняешь?

Лицо Палецкого покрылось пунцовыми пятнами – он понимал насмешку старицкого князя. Владимир же был тверд и спокоен – визит к Герману очень помог ему. Совесть окончательно победила все желание бороться дальше.

– Ежели меня введут в опекунский совет, на том я и согласен подписать, – сказал Владимир, велев принести письменные приборы, так и не удосужившись выслушать ответ Палецкого. Боярин разорвал шелковую веревку, развернул грамоту, подал князю. Владимиру принесли перо и печать. Как только выполнил он то, что требовалось, Палецкий обратился к Ефросинье, которую слова и решение сына растоптали напрочь.

– Также нужно, чтобы и княгиня Ефросинья приложила свою печать к крестоприводной записи!

Глаза черной женщины выпучились от гнева, и начала она браниться бесстыдно и много, словно дворовая девка. Делегация молча выслушивала ее брань, после чего Палецкий повторил требование.

– Ничего, рано радуются Захарьины, рано, – стиснув зубы, проговорила она, словно замышляла что-то страшное. С перекошенным от гнева лицом Ефросинья приложила свою печать к бумаге и с отвращением взглянула на своего сына, который оказался таким же слабаком, как и его отец…

– Ты сегодня погубил себя. Себя и весь род свой, – молвила сыну Ефросинья, устало прикрыв глаза рукой…

Уже через неделю Григорий Юрьевич Захарьин прибыл проведать государя, но войти ему не дал Владимир Воротынский.

– Чудо свершилось, – шептал он, – государь сегодня уже принимает дьяка. Все утро провел у царицы и царевича! Болезнь отступила!

– Как? – опешил Захарьин. – Еще вчера он был при смерти! Как?

– Господь милостив, – перекрестился Воротынский. Сдвинув брови, Григорий Юрьевич замотал головой:

– Нет! Не чудо… Здесь что-то иное…

Они дождались, когда из царских покоев выйдет немецкий лекарь, поивший Иоанна своими снадобьями из странных склянок. Григорий Захарьин грубо схватил немца за ворот его кафтана, прижал к стене и проговорил в самое лицо:

– Отвечай, змей, чем отпоил ты государя, что живой он, когда вчера при смерти был? Отвечай, пока голову не отсек тебе!

– Ви русський странный люди! – залепетал с акцентом лекарь. – Умер – плехо! Живой – плехо!

– Отвечай, тебе говорят, чем был болен государь? И надолго ли болезнь отступила? – подхватил Владимир Воротынский. Но лекарь ничего не смог объяснить им.

Да и откуда мог знать, каким ударом для Иоанна была неверность ему ближайших людей, тех, кому он давно доверял, кого искренне любил и жаловал. И, превозмогая недуг и слабость, царь заставил себя подняться с ложа, великой силой сохраняя крепость духа. Постепенно болезнь отступала, хотя в сердце открылась новая рана, коей уже было не суждено зарасти.

К слову, лекарь вскоре был отослан в Европу, где и пропал. Владимир Воротынский скончался осенью того же года. А Григорий Захарьин ушел в монастырь, где и окончил свои дни три года спустя…

Весть о выздоровлении государя Старица, как и остальные города, встретила радостным колокольным звоном. Везде проходили богослужения. В храм Старицкого Успенского монастыря ранним утром пришел и Владимир со своей семьей. Конечно, мать никуда не пошла – мало радовалась она тому, что Иоанн еще жив.