Круг. Альманах артели писателей, книга 2

Лица, не эксплоатирующие чужого труда…

Странно: если не эксплоатирую, то за что же…

В ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

— У-ы-х!

Воевать.

А тут еще выкрик:

УНТЕР-ОФИЦЕР,

тебя призывает страна.

Шерстобиты это знают: как густеют и сваливаются комья шерсти, — так тротуарному хождению стали поперек черные пробки и загущения.

И вот опять по глазу выжжено:

УНТЕР-ОФИЦЕР,

тебя призывает страна.

— Скажите, как мило: если вы — рабоче-крестьянин, прислуг не имеете, то пожалуйте.

Отошел.

Каленое пятно года.

— Легче, гражданин, вы мне гимнастерку папироской жгете.

— Совершенно верно… Извиняюсь очень.

Пахнет паленым.

А утро такое жаркое, меднолитейное, айвовое; тянет айвою с ближайшего лотка.

— Кто же призван, ребята?

— Я —

(А я?)

(А я?)

(А я?) (Я?) Я? Я? Я?

Якало множество. Бывает: время становится твердым и трубообразным, по трубам ходят поршни событий. Всосан в эту трубу, — душно, нечем дышать; поршень жарко лижет липкие масляные стены.

Все бывшие рядовые и унтер-офицеры старой армии должны явиться в Красные Казармы.

На документе подпись: Командир Белебеевского полка. Был под Иоганесбургом и Сохачевым… В Красные, стало быть, Казармы.

Все вновь призванные — в Кремль.

Внове. Молодняк. Или что. Впервой. Значит — в Кремль.

А… а. Это — ты:

Унтер-офицер, тебя призывает страна.

Нету. Какая страна? Это — ты. Ты призываешь.

Лицо, блестящее белыми пятнами пенснэ, его лицо; оно — в клубе Агитационно-Вербовочного Отдела, в золотой раме. Оно все сжалось в черную бородку и сощуренный взгляд.

— Это все…

— Материал, знаете ли…

— Троцкий.

— Ездют на нас…

— Немецкие деньги.

Шуршало:

— Шпионы.

Красные казармы.

— Прежде там был воинский начальник.

— Все как при старом режиме. И теперь туда же.

Утренние, мылом и водой пахнущие, люди вылиты на улицу; по руслу улиц, по озерам площадей мутное людское течение собирает сгустки; сгустки, многие из них, выделяют — фигуры. Вон фигура, фигура оторвалась вслед оползающей лавине; с фигуры лишь в июле тысяча девятьсот семнадцатого года, — немногим более года тому назад, — снят котелок; фигура сама его любовно сняла и, сказав: недемократично, — сдала в круглой картонке жене на хранение.

А сами говорили: долой войну!

Сгустки хором, хором — мысль:

— Не долго пожили дома.

— Люби кататься, люби и саночки возить. — Эх, да что… Сами выбирали, сами каемся.

— Эх, коммуна трудовая с бездельными комиссарами.

На фигуре нет котелка, черный пиджак и шоколадного цвета брюки от другого костюма; стыдно и совестно носить бахрому шоколадных брюк с пузырями на коленях; сковырнуты в январе этого же 1918 года золотые буквы вывесок, над плотно, как мертвые веки, закрытыми ставнями, под которыми жутко закатились пустые зеркальные стекла; вместо витрины чернеет пропасть; от калача же над булочной, разбитой снарядом (угодил же снаряд… в булочную!) так и несет духовитым воспоминанием: теплым запахом ситного, с изюмом, к чаю; масленка; сухарница; пушистый ситный.

— Эх, погибла Россия!

Сыплется серебряным горохом вечерний газетчиков вопль:

— Московские газеты! «Правда»! «Центральные Известия»!

— Последние события и декреты.

Оттуда, из Центра (туда сейчас льется оплывающая медь) летят эти многоколонные листы; там разбитый алфавит ЦК, ВЦИК, СНК, ВСНХ; там — копоть голодных заводов и фабрик; там люди за колючей проволокой; оттуда плавленной смолой каплет на здешние поля и луга и на шестидесятиверстную болотистую дельту губительный дождь: сокрушительное могущество. По пути туда дымятся пожарища.

Темнело. Улица расступалась, уходя темными стенами по сторонам, улица ширилась; горели белым пламенем и проступали, отлетая от стены, белые объявления о наборе.

Тогда были наивные времена; тогда документы и декларации подписывались пятью лицами; тогда под приказом N 67 струился курсив:

Председатель Губисполкома: Н. Алпатьев.

Губернский Военный Комиссар: Лысенко.

Уездный Военный Комиссар: Горшков.

Управдел: Г. Ступин.

Всем памятен: Ступин.

Невидный: Ступин.

Неведомый Ступин:

А что такое: «управдел»?

— Это комиссар. Управдел — комиссар тоже.

Фигуре, многим фигурам стало ясно: комиссародержавие. Виктор Чернов правильно сказал: комиссародержавие.

Останавливались у нового плаката:

КРАСНОАРМЕЕЦ, БЕРЕГИ ВИНТОВКУ!

— Знаем, для чего винтовка!

Плакат — красным по белому; буквы с притупленными плечиками — тягостные.

А тут еще фигуры:

— Невесело, знаете.

В городе был сумасшедший. У него душа стала еж; ее же трудно носить под рубашкой и пиджаком: ершится. Разорвал рубаху и нацепил билетик с номером на волосатую грудь, так и ходит. А есть еще офицер один…

— Он так — Владимира с мечами, — обмолвилась фигура.