Круг. Альманах артели писателей, книга 2

— В чем дело?

— У Юрия Александровича, в их вагоне, товарищ Силаевский сидят и сказали, что сейчас будет у всех проверка документов…

На перроне, густо облитом растекающимся плавленным пламенем белых пузырей, метелили серые шинели; в этом смятеньи шинелей, сумок, штыков и пара носилось беспрерывное эхо шума, бившегося во все стены и не нашедшего выхода. Множество людей главарей выбирает не сразу: главарей выбирают ядра, а ядра сливаются из знакомых друг другу людей. Калабухов смотрел, как в солдатской массе, галдевшей ожесточеннее, любопытствовавшей острее, чем другие пассажиры, вспыхивали и рвались серые лица и снова тонули под крик:

— Хто они такие?

— Генералы?

— Мы старого режима не потерпим!

Между серыми шинелями мелькнули чакчиры и знакомый расстегнутый всегда френч.

— Силаевский! Товарищ Силаевский! — позвал Калабухов. — Откуда эта солдатня? — тихо спросил он у метнувшегося на крик.

— С Кавказской армии, где-то под Байбуртом были. Пробиваются к себе в Тверскую губернию.

Около входа в первый класс густела черная толпочка рабочих, вероятно, железнодорожников. Она увеличивалась и медленно пробивалась к Калабухову, держась на салон, где главный.

Выдвинулся один, лицо у него оползало и таяло как серый снег; голос исходил из глухой груди — грозный и шепелявый, повисая на упавшую вправо губу; человек этот, повидимому, был всегда заводило.

— Я — председатель нашего деповского совета. Кто вы такой, товарищ? Ваши документы.

Неожиданно, мимо спрашивавшего, пошел в толпу звонкий голос:

— Товарищи! Я командующий первой особой революционной армией: я — Калабухов.

Калабухов удивился себе и понял, что это лучший и самый быстрый выход из скучной и всегда неприятной процедуры. Он вдруг почувствовал, что имя его знакомо, в чьей-то памяти, в памяти грамотеев, сейчас проступают буквы его фамилии, с марта месяца не сходящей со сводок. Снизу, по мускулам живота подступил ком гордости; он вспомнил, что имя его, когда он партизанил на Украйне воспевалось хвалебными партийными перьями рядом с именем Спиридоновой, а в большевистских газетах — чуть ли не с Троцким и Сиверсом. Гордость и радость за сознательность рабочего люда (он вдруг воспылал!) пробежали по его красной черкеске: он почувствовал себя порой и жилой беспокоившегося и дышавшего на станции «человека», он почувствовал себя: как бы главным, как бы ответственным… уполномоченным, облеченным. Он почувствовал, что вот именно теперь нужна хорошая революционная речь, такая, чтобы голос шел в упор, как пулеметный ливень, а ливень его голоса должен разрядить эту нелепую грозу; после революционного ливня смешно будет проверять документы, справляться, не будут нужны эти унизительные допросы его и его партизан.

— Я — левый социалист-революционер. Наша партия… — заговорил он, слушая сам, как его слова глотало уже неслышное влажное эхо. — Я один из первых, не принимая похабного Брестского мира, который отдавал… и пр.

— Когда часть, когда-то целой могучей революционной партии, имевшей огромные заслуги в прошлом перед угнетенным крестьянством, пошла за болтуном Керенским…

(Свист и крики: «Правильно!»)

— Никогда ни я, ни наша партия левых социалистов-революционеров, — не изменит трудовому… и т. д.

— Но хваленая большевистская передышка, которая отдает все завоевания трудящихся под сапог германского…

(В толпе глухое рычанье.)

— Мы должны защищать революционное отечество от наседающих, обнаглевших… и т. п.

— Большевики не имели права сдавать на милость победителя судьбы крестьянства и рабочих…

(В толпе разноголосица, разноброд. Крики: «довольно! слышали!»).

Почувствовав ненужность и бестактность окончания своей речи, главное, последней фразы, окончательно повредившей, Калабухов ахнул здравицей:

— Да здравствует!..

— Ура!..

— Да здравствует!..

— Ура!..

Однако оборвалось, выветрилось что-то, что с первых слов сгрудило вокруг него теплое, пахнущее неопрятным ночлегом полушубочно-шинельное прелево, а сзади от него слегка отхлынули вышедшие из вагонов его партизаны, полезшие за своими бумагами, — так иногда налетевший ветер сносит всю призрачную и лживую теплоту бабьего лета. Проверка была неизбежна и потому еще, что рядом, за вагонами, засопела недружелюбная кукушка, сопенье сменилось смешной мекающей погудкой; она-то, странным образом напомнив голос оратора, сдула весь дух убедительности, — словом, Калабухов увидал себя опять наедине с отекающей прямо на него нижней губой. Рабочий почему-то сознал за необходимое пожать Калабухову руку и поблагодарить за речь.

Встала глухая тишина, она казалась глуше от своей ограниченности, тишина не была повсеместной: рвались глухие вопли паровозов, шипели фонари и ластился шелестящий к крыше дождь.

— А все ж таки мы просим вас, товарищ Калабухов, предъявить ваши документы: теперь все научились говорить.

— За что ж ты меня благодарил?

— Сознательные рабочие и солдаты не могут доверять только словам, — тяжело падало с обвисшей губы.

— Пожалуйста, вот мандат, подписанный т.т. Троцким и Мехоношиным…

— Вот документ от Ц. К. нашей партии.

— Вот…

— Вот…

— Президиум В. Ц. И. К.

В толпу обвисало: