Круг. Альманах артели писателей, книга 2

У соборного подвала сгустилась давка: туда метнулся командир сводного отряда, он же комендант Кремля, взорвать подвал. В густом рычаньи там погас визг.

Ахнуло после визга:

— Кремль наш!

Многим впервые открывался Кремль.

Выведенных из консистории

(КАНЦЕЛЯРИЯ)

утрамбовывали прикладами в дом рядом с чахлой часовней.

День невероятно затянулся. Он пал бременем на развороченные дома (сколько их обуглилось во время январских пожаров!), минуты тянулись в трехаршинные часы: день был беспокоен, как больной зуб, таким он выпал из разинутого рта уравновешенного времени. Но с выпученных как солнце циферблатов иногда все-таки падали часы. Улицы, многоногие и шаркающие, прозрели окончательно, все сбивались к Кремлю, втекая за стены. Но толпы уже не щетинятся винтовками, они стали тупорылыми, как иоркширы, мягкотелыми и только длительным чешущим шипеньем разъедают углы домов. Вон на углу Советской и Никольской обглодали целую треть дома с громадным рыхлым подъездом. Было жарко, как в доменной печи, солнце запеклось, чугунело и снова плавилось, проливаясь в россыпь горячих зрачков. Полдень был сладок, тягуч и тепел.

Дом с отъеденным крыльцом

ГУБЕРНСКИЙ ВОЕННЫЙ КОМИССАРИАТ

красная с позолотой сочилась вывеска так.

Елена пробиралась сюда — по ведомству.

В Агитационно-Вербовочном Отделе, рядом, никого не было. В комнатах здесь, в Комиссариате, — трепетно, малолюдно, рябовато от пыли. У служащих потные пальцы. Обжигают (особенно это заметно по тому, как их бросают) телефонные трубки, кажется, что по проволокам льется не гуденье и шепелявый притянутый сюда голос, а плавленный металл.

— К телефону.

— «Товарищ, попросите губвоенкома тов. Лысенко. Что? Не приезжал? А, это вы… Сейчас перестанет соединять Центральная. В городе мятеж. Председатель губисполкома убит».

Мембрана — каленое кольцо.

— «Президиум арестован. Что? Да все разбежались!»

Мертво и неожиданно: прощальный поцелуй разъединенья.

Елена вышла из кабинета комиссара.

Рванули двумя-тремя вопросами: она — начальство.

Кто-то плеснул белой известью.

Горячо?

Холодно.

Белая известь — бледность.

Ремингтонистка, мелькнувшая мимо, в смоль насурьмила черные толстые брови.

Где-то слабонервная раскололась истерикой:

— Что делать, товарищ Елена?

— Уходите все, бегите.

— А вы?

— И я…

Белая кисть мазала лица:

проступали черные толстые брови — на зрителя,

глубоко падали глаза.

— А-а-ах!

Охнуло всем домом и съежило простенки: стали шире окна, укрыться некуда: простенки ежатся, узятся: куда деваться?

Тенькнуло стекло: рикошет.

Сжался.

К черному ходу.

Но черный ход

сжался —

как судорожные челюсти: не выберешься. Он стал сводчатым, темным, заставленным кадками, ложные двери пересекают бег, вся эта сложность встала за мятежников. Когда вдруг из широкого горла хлынул в глаза двор, покрытый бесконечным небом… —

к заборам!

бежать!

Елена дрогнула: по забытой вязаной кофточке заледенела нежная девичья спина, как будто в эту влажную жару высасывают из тела его нормальный жар; но вязаной кофточки не было.

В дом, в опустелое нутро дома, плеснуло шипящей кислотой:

Елена рвала бумаги в столе комиссара…

Рвануло с улицы, вытолпили вестибюль.

— Послушайте, — бормотала Елена: — Где здесь еще секретные бумаги?

В комнате никого не было, а все-таки кого-то приходилось спасать.

— Вот эти списки надо уничтожить.

Елену извнутри освещала какая-то нелепая выдумка.

Вытолпили вестибюль, гудя приближались по комнатам крики и грохоты:

— Никого нет.

— Утекли, сволочи.

— Пулемет тащи. —

— Где? —

— Вот он! — Оставили. —

— Упустили. — Замка-то нет. Отвинтили, мать их

перемать.

Елена растворила дверь: зачем?

— Есть один.

Это управдел: Ступин.

«Разве он». У него лицо вытеснило полкомнаты.

Вырвали.

Вынесли.

— Еще одна! —

— Баба! — Стой! Баландин! Васька! —

— Та самая… — Что третьеводни у нас. —

— …Ораторша. —

Карманный электрический фонарик вспыхнул в закрытых глазах: «Забоишься». Тогда, ночью. Елена пощупала маленький холодный браунинг в кармане. Браунинг и теперь с собой.

— Стой! Держи ее!

Елена взлетела вверх, как во взорванном погребе, жалкий услыхав хлопок: слегка кольнуло горячим плечо.

Пустой дом с золоченой сусальной пыльцой.

Цветочки ранений — ромашки — на окнах.

На площади, против Кремля дробью сыпался беспорядок, суетня, вызываемая к жизни множеством людей, не нашедших себе применения в данной обстановке, но применения этого ищущих.

Это — лихач?

Нет, только один передок, лошади половина взмахивает левой ногой.

— Берегись!

Проскакала оглобля.

Трамвай, запрокинув зеленое лицо, остолбенел, он увяз; он влип в омертвелые провода.

В судорожных объятьях перекрестка запутался автомобиль: из него выносили теплые кули.

Угол гостиницы «Виктория» лизнуло острым языком пули; тогда вытек распаленный глаз зеркального стекла на шарахнувшийся тротуар.

Здесь, в гостинице, засела инструкторская школа сводного революционного отряда. Гостиница сбросила с вывески буквы, заменив зияния целым столбом, целым роем прицельных мушек.