Круг. Альманах артели писателей, книга 2

И дальше идет Джанкой — и дальше еще Лепатиха и на путях стрельба, тифы, мешки, эшелоны — ветер и революция.

У Элли — двое детей: 5 лет мальчик, 3 лет мальчик. Но у русской революции — тиф, а потому революция отнимает у Элли обоих.

Море жадное, революция жадная, как воды. Но женщины так же жадны, как революция и как море.

Когда человеку скучно жить, он идет к ветрам, к ночам, к степи.

Элли ушла в ветры русские, в степную ночь.

Элли умеет с точностью печатать рапорта и аллюры.

Но говорит Элли так.

— Я не подразумевайт горе, жалько дети и муж бравый… Революций не жалько, коммунист. Делает пияница. Я — пияница. Луюблю революций, не надо жалько. Ничча!

Так говорила Элли в годовщину бронепоезда за обедом, когда пили спирт.

И, выпив полстакана, обожглась, упала.

— Ге, рушке революций… У вас-ш говорят броди-яга…

— Ге-е… бро-ди-ягга…

Элли не умела мигать — глаза ее стояли вечно неподвижно и строго (это была какая-то нервная болезнь) — глаза эти, что оловянные северные горы, и около них ресницы — синий мох и синие крутые окаты.

К Элли ночью пришел Сосых.

Скинул одеяло… рубашку.

— Ленушка.

Она проснулась, перевела розовые ноги и, откидывая со лба волосы, спросила:

— Ви чьего?

А волосы плыли по подушке, как золотые рыбы, и смех печальный отвечал:

— Ви чьего?

И говорила быстро-быстро, печальное по-английски.

А Сосых смеялся.

— Ишь-ко, шанешка…

И гладил жестким пальцем голое ее плечо.

Дрожали в ветре брони, летели брони и дробь выбивали оси, и свистел под колесами песок, а в степи свистели суслики.

И теми же тропами — где горит ночная гроза, как свист — ползет любовь, потому что без любви не может жить ночь.

Сказано было — в грозу, прижимаясь, целуются даже травы. И нивы зреют, когда режут землю голубые ножи.

Но и другое тоже — о сне.

Там, за стенами броневых казематов у амбразур, когда дрожат в вихре брони, у пулеметов спят люди. Сон их тяжелый, стальной как — брони. Красноармейцы спали под шинелями. И то, что все они были одинаковы, казалось — будто вагон нагрузили чурбашками. И чурбашки преют, — от тел пахло прелью молодого дерева. У чурбашки нет имени, и не надо имени, это скучно, чтобы всегда называть, назые вать… Вон их сколько — не сочтешь, а запах один, большой — вспокрывает. Запах этот — ржаной, веселый.

А слова у их тоже ржаные, густые слова — такие, что бумага вспыхнет.

— Кой мне погибать… я не погибну. Думай — не погибну, тогды левко, братишка, жить. Я может таких ипох, чтоб не думать мне, тыщу лет ждал и разное образование прошел. Книжку разбираю, прочее… Хлеб-то ты знаешь, как растет. Ты погоде подчинись…

— Ишто-же… я парень веселый, только вошь меня одолела… Жизнь-то, понимаешь, что вошь…

— Вошь? А ты портянки почаще меняй, пот-то с ног по телу идет… Вот дела. Жизь, брат, менять требуется, тогды левко. Понял. А ипоха наша обныкновенно соблюдает супир-фосфат, только молодому понять… Ты пока на землю плюнь, сголодуем нынеча, апосля она нам в три раза родит. Понял. Тута, братенек, бо-альшой расчет…

И брони стучали: да-да, да-да, да-да…

И оси вагонные такали: так-так, так-так, так-так…

И сон стальной сжимал.

— Только до-олга…

— Долга? А ты, ядришь твою шкуру, ребят рожал? До-олга, девять месяцев матка питает, поди левко ей… А вопль роженный слыхал — левко? Сволочь… Ты, братенька, обныкновенно живи, чтобы он не замечал.

Чего он, какой?

— Какой? Главного и не знаешь… Червь ночной, за человеком всегды следит, чтоб человек значит обижался, мутнело чтоб…, а как ты живешь… то-исть вовси живешь правильно, бабу то-исть поять и бабу поять или похлебать чего — хлебаешь, пользуешься то-есть вовси, ему проходу-то и нет. Он сукин сын товды молчать должен не смеет грызть, природа ихния им этого не дозволяет. Понял?

— Чего ж, понять левко.

— Ну, вот.

В степи покорна кавыл-трава. Один дробот броней, сусличий стон — суслики бегут с нор, а станицы прячутся и кроются — как норы; дробот и травный плач, и в плаче зеленые полевые поцелуи трав. Грозит гроза, в ветре и в каймах дождем идет —

«N 14–7, имени Бела Кун».

Идет от Тихих рек, которым надоело быть Тихими…

Почему Бела Кун? — Когда это русский ветер мчит, чтобы Екатеринов — опалить в Красно-Дар. Запах ветра настойчивый и пьяный — как молодой хлеб. Слова, что несет он, разные — английские, вятские, вогульские, может быть русские, но могут быть и немецкие.

Потому что ведь это ветер… ветер мятется хмельною грозою, волосами жесткими царапает травы. Это ветер поет в степях, а за ним поют брони «N 14–7, имени Бела Кун».

Если бы птицей Девой мелькнуть над степью, тронуть курганные струны бояна о Диве — как зреют нивы и травы под ветром броней, как брони ищут путину счастливой славы.

Так шел бронепоезд «N 14–7, имени Бела Кун» на Выселки, на новые места — что между Тихорецкой и Екатериновым-даром.

А станичные евтухи, когда пасли ночное, видали огни и дробот и, собирая разбегавшийся табун, одно наговаривали:

— Э, щоб вони вмерли.