Круглая молния

И все же он отставил корзину, передвинулся по стволу ивы, как бы приглашая и Фросю присесть рядом.

— А чем ты его? — спросил он, помолчав.

— Половником.

— Каким?

— Каким, каким… Каким щи разливают.

— Вот непутеха… Деревянным али железным, спрашиваю?

— Вот этим самым… — И Фрося показала увесистый, выщербленный но краям деревянный половник.

— Ну, тогда очухается, даст бог.

И снова принялся за корзину. Фрося взяла прутики, стала ему помогать.

— Волосы прибери, — сказал дед, — распустеха!

Фрося быстренько заплела распущенную косу и обернулась к нему:

— Сходил бы, дедусь, а? Поглядел…

— Я бы сходил, да поясницу схватило. Вчерась с Федькой Усачом бредешок закинули, а вода — уй! — холоднющая.

— От поясницы пчелиный яд помогает, — присоветовала Фрося, — выставь им спину.

— Да я уж выставлял. Не жалют.

— А еще заячью шкурку хорошо прикладывать.

— Да где ж взять шкурку-то?

Они сидели на поваленном стволе ивы, а в кустах, над речкой, звонкоголосили соловьи. Нигде больше, как в родной деревне, не слыхала Фрося такого соловьиного пения. Сперва начинал один, словно на пробу, кидал в утреннюю зарю два-три коленца и замолкал, прислушивался, кто откликнется. Откликалось сразу несколько, и так они рассыпались, будто соревнование друг с дружкой устраивали: кто кого перепоет, кому первый приз достанется. Тогда и первый соловей включался в общий хор, и хор этот слаженно гремел на всю округу, хотя каждый из соловьев и вел свой голос, ни с чьим другим не сравнимый. Заслушались они соловьев, обо всем на свете забыли, пока дед Степочка не опомнился и не изрек:

— А скоро и соловьев изведут.

— Как изведут? — ужаснулась Фрося. — Не, их не поймаешь. Вон они какие махонькие…

— Зачем ловить? Сами улетят, когда нас с тобой сагитируют бросить Лупановку. Деревья выкорчуют, речка пересохнет, они и улетят.

— Куда?

— Новую жизнь искать. А у вас из-за чего эта… разногласия?

— Да все из-за нее, из-за проклятой «блондинки».

Дед Степочка чуть корзину не выронил.

— Из-за какой блондинки?

— Ой, дедусь, будто не знаешь, — засмеялась Фрося и пояснила: — Красную не пьет, подавай ему «блондинку». Каждый день по «блондинке», это ж какое здоровье нужно иметь? А как с ней посвиданькается, тут и зачнет куражиться: «Жена моя, лапушка… иди, я тебя поцелую!» Или: «Тьфу, нечисть! Глаза б мои не видели, уши не слышали!»

— Ну вот, а ты плачешь.

— Так ведь жалко. С молодости знаешь какой был!

— Какой?

— Ласковый, как теленок… Троих детей нажили.

— Вот детей бы и пожалела! — рассердился дед Степочка. — Нашла кого жалеть!.. Давно ли с трактора свалился?

— Ага, — тут же подхватила Фрося, — свалился в канавку и лежит. А трактор и пошел себе. Иду это я — что за наваждение? Трактор самоходом прет. Прямо на меня. А он и не заметил, как свалился. Лежит в канаве и орет во все тяжкие: «Шапки прочь, в лесу поют дрозды». Шапку всамделе потерял.

— Ну вот, — рассудил дед Степочка, — а ты плачешь. Не плакать надо, а радоваться. Заплачешь, когда очухается. Когда в силу войдет.

— Ох, и заплачу, — согласилась Фрося, — в кураже он сам не свой. Заставляет себя не Васькой — Артуром звать.

— Кем, кем? — не понял дед Степочка.

— Артуром. Книжка такая есть. «Овод» называется.

Дед Степочка тихонько похихикал, спросил:

— А чего он дома-то оказался?

Фрося поправила сползшую с плеча бретельку.

— Выходной, говорит. Ну, выходной и выходной, я молчу, мое дело какое? Так нет, «блондинку» свою выпил, стал корюзиться. Ремязики свои выставлять: «Жена, а жена, ты меня любишь?» — «Любила, говорю, да всю любовь мою ты по стаканам расплескал. Отстань, говорю, рожа зеленая!» Он все равно — целоваться… Ну, я его и трахнула половником. Гляжу, сперва покачнулся малость, потом раз — и упал, пена из носа. Дед Степочка, миленький, сходи ты. А я за тебя корзинку сплету.

— Сам управлюсь.

Он уже было приподнялся с ивы, выпрямился, ухватись за поясницу, но тут же снова сел.

— А сама чего не сходишь?

— Боюсь. Нервы никуда. Как бы еще раз не стукнула!

Готовые ошкуренные прутики кончились, и Фрося принялась ошкуривать новые. Пальцы ее тотчас же пожелтели.

— Не марала б ты рук, — пожалел ее дед Степочка, — вон они у тебя какие красивые.

— Иди ты!

Фрося застеснялась, стала расплетать косу, хотела собрать волосы узлом на затылке, но они выплыли у ней из-под рук, рассыпались по полным мягким плечам.

— И родинки, как у матери, — продолжал дед Степочка, лаская глазами черные крапинки на ее белом лице: одна крапинка — на левой щеке, другая — на правой.

— А ты откуда про мать знаешь?

Дед Степочка покраснел, стушевался.

— Да это я так… предположительно.

Они еще немного посидели, послушали соловьев, и вдруг Фрося, будто вспомнив что-то, наклонилась к самому его уху, быстро зашептала:

— А хочешь, я тебе чтой-то покажу, а? Только поклянись, что никому не скажешь!

— Кому я тут скажу? Разве вон Трезорке…

Тогда Фрося, воровато оглянувшись, достала из-за пазухи синий конвертик, свернутый вчетверо, разгладила его, повертела перед глазами, словно сама удостоверяясь, что это оно и есть — письмо.