Круглая молния

Юля, встревоженная необычным поведением матери, тоже притихла, сидела у окна и смотрела на звезды. Зато Гаврош горланил во все горло песню. В другой бы раз Фрося всыпала ему за всякие песенки, но сегодня не до того ей было. Какое-то добродушное равнодушие охватило все ее тело, а тут еще дух от печки словно теплым туманом обволакивал мысли. Уже засыпая, почувствовала, что кто-то подбивается ей под бок. Пощупала рукой — Оксанка.

— Ты чего, дочунь?

Оксанка промычала что-то непонятное, засопела сладко.

Так и заснули они в ту ночь, обнявшись, и спали крепко, без сновидений, пока Юлюшка не растолкала.

— Мам, на работу опоздаешь.

По дороге на ферму будто невзначай повстречался Фросе Василий.

— Признавайся, с кем вчера по телефону любезничала?

— С человеком, — отрезала Фрося. — А ты что ж думал: раз бросил, не подберут? Еще как подберут! Скоро в сваты приедет.

— Нужна ты кому! — рассмеялся Василий. — Да еще с тройным прицепом!

— Тогда посмеешься…

«Ну, чего бы не жить? — думала она, глядя на распухшего, но еще трезвого с утра мужа. — Жить и радоваться жизни. Сыты, здоровы, чего людям еще надобно? Куда их волокет?»

Целую неделю Василия не было, и Фрося понемногу успокоилась: никто нервы не рвет, никто не корюзится. Конечно, тяжело в хозяйстве без мужской руки, но пусть лучше тяжелей, зато на душе радостней. К тому ж дед Степочка приходил подмогнуть: вместе с Гаврошем дров напилил, сараюшку подправил.

И на работе у Фроси было все ладно, пока не вызвали на совещание. По правде говоря, не хотела она ехать в район: не до совещаний ей было. Но председатель сказал: надо! Новый почин объявлять!

— Какой почин?

— Насчет килограммовых привесов.

— Мои телятки и так прибавляют в сутки, считай, по килограмму. Без почина.

— Это ваши. А надо, чтоб все прибавляли. Вот вы и обратитесь с призывом ко всем телятницам района.

Пришлось ехать. Районное совещание животноводов собралось во Дворце культуры. Зал в нем большой. Посреди зала, под потолком, хрустальная люстра — лампочек в двести. Так светит, что глазам больно. Фрося и прикрыла глаза — от света. Не заметила, как и задремала. С трибуны что-то говорят, призывают, а она спит себе. Добро, что далеко от президиума, — не видно. Видать не видно, а все ж таки стыдно: люди говорят, стараются, может быть, что-нибудь и толковое скажут. Нехорошо это, некрасиво. Встряхнулась быстренько, сон, словно туман, рукой отвела, огляделась: не заметил ли кто? А замечать некому — так где ж и подремать-то, как не на совещании… Дома ведь некогда. А тут — сиди, отдыхай, пока в ладоши не захлопают. В общем, додремала Фрося до перерыва, а в перерыв в буфет побежала — купить чего-нибудь. Детям на гостинец.

Тут ее и разыскал председатель, взял под руку, заговорил ласково:

— Ефросинья Сидоровна! Как только вас объявят, вы выйдете и зачитаете призыв.

— Какой призыв?

— Ну, я же давал вам бумагу. Там все написано. Просил порепетировать.

— А, это…

Фрося вынула из кармана свернутую в трубочку бумажку, развернула ее, пробежала глазами — слова в бумаге были вроде бы и правильные, но какие-то каменные, тяжелые, никак не выговаривались.

— Лучше я своими словами скажу — можно?

— Нет уж, — возразил возникший откуда-то из-за колонны зоотехник Вилен Иванович, — читай, что написано, а то я тебя знаю…

С зоотехником она бы еще поговорила, но рядом стоял председатель, которого она уважала и побаивалась, и потому Фрося лишь согласно кивнула головой:

— Ладно, прочту.

— Да гляди не споткнись, — предупредил Вилен Иванович, — там перед трибуной три ступеньки. Сосчитай, когда всходить будешь.

— Сосчитаю.

В зал Фрося уже не вернулась, а ждала в специальной комнатке за сценой. Тут же для поддержки ее духа остался и зоотехник Вилен Иванович. Он прохаживался из одного угла в другой, время от времени морщась от боли.

— Что с тобой, Вилен Иванович? — спросила Фрося.

— Да живот схватило. Видать, от волнения.

— А чего тебе волноваться? Это мне надо.

— Вот я и волнуюсь из-за того, что ты не волнуешься.

— Я волнуюсь, только не животом.

В приоткрытую дверь была видна часть президиума, трибуну же загораживал тяжелый красный занавес, но и он не мог заглушить звонкий девчоночий голос, долетавший оттуда:

— Весь наш десятый класс, включая и мальчиков, решил остаться работать в родном колхозе! Мы понимаем, что в подъеме сельского хозяйства Нечерноземья много, если не все, зависит от нас, молодых, поэтому мы заверяем наших старших товарищей, что не пожалеем ни сил, ни стараний…

«Дитенок ты мой, дитенок, — думала Фрося, — на трибуне-то все гладко выходит, а ты приди в телятник или в свинарник… Не так запоешь…»

Думая о девчушке, Фрося не услышала, как председательствующий объявил, что слово имеет передовая телятница из «Рассвета» Ефросинья Сидоровна Крыльцова.

— Ну, что ж ты? — подтолкнул ее в бок Вилен Иванович.

— А что?

— Иди. Тебя объявили.

— Ой, мамушки мои…

Негнущимися, враз одеревеневшими ногами Фрося двинулась к трибуне, сосчитала ступеньки.

Люстра под потолком так и сверкала, слепя глаза.