Круглая Радуга (ЛП)

Говорится в ней о в земле далёкой,

Где размещён Кыргызский Свет.

В месте том слова неизвестны,

И горят глаза словно свечи в ночи,

И лик Бога там пребывает

Укрытый маскою неба—

У высокого чёрного камня в пустыне,

До начала последних дней.

А и не будь то место таким далёким,

И если б нашлись слова, выговорены,

То Бог стал бы золотой иконой

Иль страницею в книге бумажной.

Но Оно представляется как Кыргызский Свет—

Нет у Этого иных имён.

Гром Его голоса глухота,

Отблеск огня Его незрячесть,

Равнина пустыни содрогается,

И лицо Его невыносимо.

Никому не дано остаться тем, кем был,

Увидавши Кыргызский Свет.

Говорю же вам я видел Это,

В месте древнее, чем тьма,

Куда даже Аллах не может достигнуть.

Сами видите, борода моя стала полем в инее,

С палкой хожу, чтоб не падать,

Но свет этот должен нас превращать детей.

И теперь не могу ходить далеко,

Детям надо ходить научиться.

И слова мои слуху вашему,

Кажутся лепетом несмышлёныша.

Оттого, что глаза мои унёс Кыргызский Свет,

Как дитя теперь щупаю Землю.

Это к северу, в шести днях пути,

По ущельям серого цвета смерти,

А потом через каменную пустыню,

К горе, чья вершина белая юрта.

И если ты прошёл безопасно,

Место чёрного камня найдёт тебя.

Но если ты для этого не рождён,

Оставайся у своего тёплого красного огня,

И оставайся со своей женой, в кибитке,

И никогда не найдёт тебя Свет,

И сердце твоё станет тяжким от старости,

А глаза закрываться будут только для сна.

– Готово,– грит Чичерин.– Поехали, товарищ.– Снова в пути, свет костров умирает за спиной, звуки струн, деревенского гулеванья, вскоре проглочены ветром.

И вперёд к ущельям. Далеко к северу, белый пик горы мигает в последнем свете солнца. Здесь внизу, уже затенилось вечером.

Чичерин достигнет Кыргызский Свет, но не своё возрождение. Он не акын, и сердца его никак не готово. Он увидит Это перед рассветом. Он проведёт 12 часов затем, навзничь в пустые, доисторический город больше, чем Вавилон, лежит удушенный минеральным сном на один километр глубже его спины, покуда тень высокого утёса, вытягиваясь в острие, танцует с запада на восток, а Джакып Кулан выхаживает его, как заботливый ребёнок куклу, и вытирает кружева пены с шей обеих лошадей. Но однажды, подобно горам, подобно молодым ссыльным женщинам определённо влюблённым, не познавшим его, подобно утренним землетрясениям и гонящему тучи ветру, в очередной чистке, войне, подобно миллионам миллионов душ ушедших до него, он едва сможет вспомнить Это.

Но в Зоне, затаившись в летней Зоне, Ракета ждёт. Его снова потянет на тот же путь...

* * * * * * *

На прошлой неделе, в Британском секторе где-то, Слотроп, которому хватило дури напиться из паркового пруда в Тиргартен, подхватил хворь. Любой Берлинец в эти дни достаточно научен кипятить воду перед питьём, хотя некоторые после этого ещё и настаивают в ней всякую всячину для чая, типа луковиц тюльпана, что нехорошо. Поговаривают, что сердцевина луковицы смертельный яд. Но они продолжают своё. Однажды Слотроп—или Ракетмэн, как его скоро начнут называть—подумал, что мог бы предупредить их про всякое такое типа тюльпановых луковиц. Внести сюда малость Американского просвещения. Но он от них просто в отчаянии, ходят под этой своей маскировочной сеткой Европейского страдания: он отдёргивает кисею за колышущейся кисеёй, чтобы всякий упереться в ещё одну, непроницаемую...

Так что, вон он под деревьями в летней листве, в цвету, многие срезаны взрывами горизонтально, или же расщеплены на лучину и дранки—тонкая пыль с дорожек для верховой езды подымается в лучах солнца сама собой, призраки лошадей всё ещё рысят в своих ранне-утренних прогулках по парку мирного времени. После ночи без сна и сдыхая от жажды, Слотроп лежит животом на земле и хлебает воду, просто старый бродяга, что спешился тут у бочага... Дуболом. Рвота, судороги, понос, и кто он после этого читать тут лекции про луковицы тюльпана? Ему удаётся заползти в брошенный погреб, через улицу от разбомблённой церкви, свернуться калачиком и проваляться следующие дни, мучаясь лихорадкой, дрожью, испражняясь обжигающим как кислота говном—пропащий, один на один с тем кулаком сверхсильного нацистского кино-злодея, лупящим его по животу ja—ты у меня усрёшся, ja? Не знает, увидит ли он Бёркшир ещё хоть когда-нибудь. Мама, мамочка! Война закончилась, почему я не могу поехать уже домой? Нэйлин, отблеск от её Золотой Звезды подсвечивает подбородок, словно лютик, ухмыляется от окна и ничего не говорит...

Жуткое время. Галлюцинации полные Ролс-Ройсов и ботинков в ночной мгле, гоняются за ним. На улице женщины в платках апатично роют траншеи для чёрной водопроводной трубы, протянувшейся вдоль бордюра. Весь день они болтают, смена за сменой, до самого вечера. Слотроп лежит в том месте, где солнечный свет навещает его погреб на полчаса, прежде чем отправиться в другие с жалкими лужицами тепла—извини, пора идти дальше, выдерживать расписание, встретимся завтра, если дождя не будет, хе, хе...