Круглая Радуга (ЛП)

С какого-то момента коричневый мрак вокруг него начинает светлеть. Типа рассвета. Мало-помалу головокружение проходит. Последние полосы сральной бумаги связующие его с  жижей, отваливаются… опечаленно растворяясь прочь. Жуткий свет настигает его разрастаясь, водянистый мраморный свет, только бы не очень долго, его страшит то, что свет этот, похоже, хочет предложить. Однако  в этих отходных пределах живут «нужные». Люди, которых он знает. В скорлупе древних руин плотной кладки—изношенные ячейки, одна подле другой, многие без крыш. Дрова горят в чёрных каминах, вода вскипает в ржавых оптовых коробках фасоли лима и пар сочится к щелястым дымоходам. А они сидят вокруг на раздробленной брусчатке, заняты чем-то… ему трудно сказать чем… чем-то довольно религиозным... Спальни обставлены полностью,   огонь полыхает с  мерцанием, бархат свисает со стен и потолка. До самой последней синей бусинки, закатившейся, слежавшейся с пылью под лакированной тумбой роскошного патефона, до последнего паучка и разносторонне взлохмаченного ворса ковров, эти жилища потрясают его своей неразберихой. Тут скрываются от катастрофы. Не обязательно от смыва в Унитаз—такое здесь не в диковинку, обыденно неизбежное неудобство, под куполом древнего неба  однотонно едкого оттенка—но ещё что-то до жути не так в этих краях,  чего бедняга Слотроп не в силах разглядеть или услышать… словно тут каждое утро с неба обрушивается невидимый Пирл-Харбор... У него в причёске туалетная бумага, а в правой ноздре застрял мохнатый клок волосни с присохшим говном. Ве, ве.  Упадок и разруха  безмолвно гнетут этот ландшафт. Ни солнца, ни луны, только растянуто ровные синусоиды света. Это говно какого-то негра, он уверен—затвердело как зимняя козюлина, когда он пробует вытащить. Ногти процарапали до крови. Он стоит снаружи всех этих коммунальных комнат и уровней, снаружи, в отдельно персональном утре посреди пустыни, красновато-коричневый коршун, даже два, зависли в воздушном потоке озирая горизонт. Холодно. Дует ветер. Он ощущает лишь только свою отстранённость. Они зазывают его к себе , но он не может присоединиться. Что-то не пускает: зайти внутрь, это как бы дать некую клятву на крови. Они никогда уже его не выпустят. И кто знает, начнут требовать сделать что-то… что-то такое...

И тут каждый отдельный камень, каждый кусок фольги, полено дров, пучок растопки или тряпка стали подскакивать вверх-вниз, взлетев на три метра,  снова падают, бьют с жёстким стуком о мостовую. Свет сгустился до цвета тёмно-зелёной воды. Во всех улицах обломки вздымаются и опадают синхронно, словно во власти какой-то глубокой неизменной волны. Невозможно ь различить хоть что-то сквозь этот вертикальный пляс. Перестук по мостовой длится одиннадцать битов, двенадцатый пропущен, и цикл начинается сызнова… это ритм какого-то традиционного Американского напева… На улицах ни души. Сейчас рассвет или сумерки. Части обломков, которые из металла, блестят с упорным, почти синим постоянством.

Уже забыл Красного Малкольма, что наверху остался,

В причёске Красный Дьявол до Волос Дорвался…

Ну и вот тот самый Крякфилд, или Крукфилд, западопроходец. Не «архитипичный» западопроходец, но единственный. Учти, он один-одинёшенек. И всего один индеец, с которым он сражался. Один бой, одна победа. И только один президент, и один убийца, и одни выборы. Ровно столько. От всего, что ни на есть всего лишь по одному. Ты подумал о солипсизме и представил структуру наполненную—с твоего уровня—всего лишь, жутко представить, одним. И можешь даже не рассчитывать на какие-то ещё уровни. Но оказывается, оно не так уж и одиноко. Пустовато, да, но намного лучше, чем в полном одиночестве. От всего всего лишь по одному оно совсем не так уж и плохо. Половина Ковчега лучше, чем никакого. Этот самый Крукфилд закоричневел от солнца, ветра и грязи—возле тёмно-коричневых досок амбара или это конюшня, он древесина несколько иной породы и обстружки. Такой весь добродушный, крепко сбитый, на фоне лиловых склонов гор, и смотрит наполовину в солнце. Его тень резко оттянута назад поверх деревянных конструкций  конюшни—брусья, косяки, стойки стойл, перекладины яслей, стропила, доски потолка пронизанные солнцем: слепящая небесная твердь даже в этот неясный час суток. Кто-то играет на губной гармошке позади уборной во дворе—какой-то музыкальный проглот, что всасывает ртом гигантские пятинотные аккорды по ходу самой мелодии

По слухам в  Долине Красной Реки 

На  этот раз

Потоком снесло тебя в унитаз—

Присядь, отдохни, хвост держи пистолетом,

Канализации близок конец,

Держись, молодец,

На всём свете этом

Крепче говна не найти,

Чем на наших

Крутых берегах,

Учти.