Круглая Радуга (ЛП)

Теперь город настолько вырос в высоту, что лифты оснащены для долгого пути, с залами внутри: набивные кресла и скамьи, бары лёгкой закуски, газетные киоски, где можешь перелистать целый номер журнала Life между остановками. Для малодушных, которые со входа начинают отыскивать Сертификат об Испытаниях, на борту лифта имеются молодые женщины в зелёных заморских шапочках, зелёных бархатных басках и сужающихся брюках в жёлтую полоску—эффект женственного зута—которые хорошо натасканы по всем вопросам лифтоведения и чья работа расслабить вас: «В начальную эпоху»,– выдаёт Минди Блот из Карбон-Сити, Иллинойс, отсутствующе улыбаясь в профиль, вблизи латунного муара алмазных бликов пролетающих, пролетающих вертикальными тысячами—её взрослеющее лицо, мечтательное и практичное как у Королевы Кубков, никогда не оборачивается к вам полностью, всегда в преломлении прочь под определённым углом в коричнево-золотистом пространстве между вами… сейчас утро и цветочник в конце лифта, парой ступенек ниже, за небольшим фонтаном, принёс сирень с ирисами, свежие и ранние—«до Вертикального Решения весь транспорт был, фактически, двумерным—ах, я догадываюсь о чём вы хотите спросить»—покуда улыбка, знакомая и непреломленная для того давнего лифтного завсегдатая, проходит между девушкой и мудозвоном—«‘Как же насчёт полётов на аэропланах, а?’ Вот что вы хотели спросить, правда же!»– на самом деле, он собирался спросить про Ракету и всем известно это, однако на данной теме табу, любопытно с чего бы, и вежливая Минди дала сейчас возможность реального нарушения, нарушить подавление—обесцвеченное утреннее небо Сентября обращённое к восходу, и шершавый край утреннего ветра—в этот интимно кубическом интерьере скользящем так гладко вверх через пространство (пузырёк подымающийся в Кастильском мыле где всё вокруг него озарено зелёным неторопливой подсветки), через уровни с бурлением голов оживлённее, чем в сперме и яйцах в море, мимо некоторых уровней без освещения, без отопления, как-то под запретом, что смотрятся странно опустошёнными, уровни где никто не бывал с Войны аааааа-аххх! С воем проносятся мимо, «обычный аэродинамический эффект»,– объясняет терпеливая Минди,– «включая наш собственный пограничный слой и форму отверстия, через которое проходим—» «О, выходит пока не войдём»,– заводится ещё один приставала,– «форма другая?» «Ага, и после как пройдём тоже, Мак».– Минди отшивает его, широко изображает то же самое своим ртом, надуть-расслабить-улыбнуться—эти рваные провалы воют, воют заброшено и сдавленно, этажи уже ушли ниже подошв твоих туфель, вой гнётся ниже, как нота гармоники—но почему ни один из занятых этажей не производит звука пролетая мимо? В огнях с тёплым сиянием как на рождественских вечеринках, этажи манящие тебя в гущу стеклянных граней или занавесей, добродушных кофейников, ворчания, да чёрт побери, ещё один день наступает, привет Мари, куда это вы дамочки запрятали чертежи SG-1 . . . что значит Полевая Служба забрала их… опять? Разве Инженерный Дизайн совсем прав не имеет, всё равно что смотреть как убегает твой ребёнок, видеть часть оборудования отправляемого в Поле (Der Veld). Точь-в-точь. Разбитое сердце, материнская молитва... Постепенно, голоса Клуба Развесёлой Гитлеровской Молодёжи Любека стихают позади (нынче парни поют в офицерских клубах по всей Зоне под своим дорожным именем, «Кожештанники». Они одеты соответственно и поют—когда публика в настроении—спиной к слушателям, их хитрые личика обёрнуты поверх плечей флиртовать с вояками:

Но горше, чем Мамины слёзы,

Порка Маманьки моей...

с прекрасно скоординированным вилянием при этом каждой парой половинок зада под лоснящейся кожей настолько тесной, что малейший напряг ягодичных мускулов отчётливо виден, и можешь побиться об заклад нет хуя в помещении, что не дрогнул бы при этом зрелище, и вряд ли хоть единому глазу не примерещилась та материнская розга, впивающаяся в каждый голый зад, прелестные красные полосы, строгое и прекрасное женское лицо, в улыбке книзу сквозь приспущенные ресницы, лишь блик света из каждого глаза—когда ты начинал учиться ползать, её икры и ступни видел ты больше всего—они сменили её груди как источник сил, когда ты узнал запах её кожаных туфель, и суверенный запах поднимался насколько у тебя хватало глаз—до её колен, а возможно—в зависимости от моды в том году—до её ляжек. Ты был младенцем в общении с ногами из кожи, с кожаными ступнями…).

– Невозможно разве,– шепчет Танац,– что все мы научились той классической грёзе у маминых колен? Что где-то меж страниц плюшевого альбома в мозгу всегда найдётся кроха в одёжках Фонтлероя, милая француженка-служанка умоляющая, чтобы её высекли?

Людвиг отводит свой довольно жирный зад из-под руки Танаца. У обоих имеются периметры, которые им не положено пересекать. Но они отползли однажды прочь, на клочок интерфейса, холодные заросли, где они утоптали место посередине, чтобы лечь. «Людвиг, немножко Садо-Маза никогда никому не повредит».

– Кто это сказал?