Круглый год с литературой. Квартал третий

Для меня, экумениста, важно было, что Борисов в числе 27 христиан, принадлежащих к разным деноминациям, подписал «Экуменическое обращение», в котором анализировалась дискриминация верующих в СССР. Оно было направлено в адрес Президиума Верховного Совета СССР и Всемирного Совета Церквей.

Борисов составил самиздатовский сборник «Август Четырнадцатого» читают на родине». Составил обширный комментарий к роману Пастернака «Доктор Живаго», который напечатал вместе с романом в журнале «Новый мир», назначенный в перестройку заместителем главного редактора этого журнала.

Не знаю, быть может, этот шаг не понравился Солженицыну, но тот, предоставив Борисову напечатать в «Новом мире» «Архипелаг Гулаг», публикация которого снимало любые преграды для возвращения его автора на родину, вдруг отстранил Борисова от выполнения обязанностей своего агента, обвинив его в денежных злоупотреблениях.

Гром раздался среди ясного неба. Большей растерянности и недоумения среди знавших писателя и того, кто посвятил ему свою жизнь, я не помню.

Позже в «Новом мире» вспоминая Борисова, Солженицын писал: «Ошибку можно простить и миллионную. Обмана нельзя перенести и копеечного». Но не было обмана. Речь шла о том, что, не известив Солженицына, Борисов создал Издательский центр для выпуска его книг. Ещё Людмила Улицкая совершенно правильно написала в «Знамени», что, находясь в Америке, Солженицын не знал реалий 90-х, когда ежедневно вырастали в цене бумага, типографские услуги, когда промедлишь с покупкой необходимого реквизита для издания сегодня – завтра ты будешь наказан чудовищно вздутой ценой.

Но для меня особенно показательно, с какой жестокостью великий гуманист расправился со своим паладином. Сразу, не вдаваясь в подробности, не вникая в обстоятельства, выбросил из жизни.

Увы, это не метафора. Кажется, происшедшее подорвало жизненные силы Борисова. Возможно, что этим и объясняется его ранняя кончина. Тем более что после солженицынского изгнания Борисова последовало и изгнание Борисова из «Нового мира». Главный редактор Сергей Залыгин, отличившийся в советское время тем, что подписал вместе с другими против Солженицына гнусное письмо, теперь оказался проводником суровой воли классика, который переступил через Борисова, как некогда через Воротнянскую, у которой КГБ нашёл экземпляр «Ахипелага». Воротнянская повесилась, и Солженцын, кажется, был удовлетворён таким исходом дела. Борисов умер, и Солженицын вспомнил о копеечном обмане, которого простить покойнику ни в коем случае нельзя.

30 ИЮЛЯ

С Эдуардом Григорьевичем Бабаевым, родившимся 30 июля 1827 года, мы подружились ещё в шестидесятых. Одно время неразлучный с поэтом Евгением Винокуровым, он нередко приходил ко мне в «Литературную газету». К тому же и жили мы все трое почти рядом. Бабаев на самом Арбате, я в переулке Аксакова (теперь и до переименования – в Филипповском), а Винокуров – с другой стороны от Сивцева Вражка в печально-знаменитом писательском доме на улице Фурманова, которой тоже сейчас вернули старое название: Нащокинский переулок. Так что очень нередко мы втроём вместе гуляли по бульварам.

Работал Эдуард Бабаев тогда заместителем директора музея Толстого на Кропоткинской (ей после перестройки дали дореволюционное название: Пречистинка), был влюблен во Льва Николаевича, о ком, казалось, знал абсолютно всё, – во всяком случае, отвечал на любые вопросы и помогал отыскать цитату, когда к нему обращались за помощью. Он вообще очень много знал и был глубоким мыслителем, хотя не оставил философских трудов. Зато писал стихи и обаятельные детские книжки. Одну из них – «Чья это собака?» – у нас в семье очень любили, её много раз перечитывал сын, будучи младшим школьником. Когда у нас появилась собака, мы вспомнили эту волшебную книгу.

Потом Эдик перешёл в Московский университет, где стал любимцем студентов журфака. При его лекторском таланте, обширных знаниях и человеческой мягкости – иначе быть не могло. Когда я решил собрать свои довольно многочисленные работы по «Евгению Онегину» и защитить по ним диссертацию, Бабаев согласился быть у меня оппонентом. Мне это было очень важно в моральном отношении, потому что кроме человеческой теплоты и доброты Эдик был невероятно принципиален, когда дело шло о литературе, и, убеждён, он никогда не согласился бы оппонировать, если б диссертация ему не понравилась.

Он вызывался быть моим оппонентом и по докторской, но правила ВАКа не допускали, чтобы по обеим диссертациям в оппонентах числился один человек. В это время мы с ним крепко подружились. Я стал главным редактором «Литературы» – еженедельного приложения к газете «Первое сентября», и он часто украшал моё приложение своими занимательными литературоведческими статьями.