Круглый стол на пятерых

Карпухина коснулся острый локоток Вали. Она смотрела в окно, и он почти слышал слова, которые она не произносила: ее полуоткрытый рот, ее глаза выдавали восторг первооткрывателя. Девушку, казалось, не задевала проза шумного и медленного передвижения, усталые и будничные лица пассажиров и кондукторши, считавшей деньги. Она дотронулась до его руки и сказала: «Смотрите!» Он посмотрел в окно, его тоже удивило одиночество высокого дома с большим забором из грубых досок. Но потом он понял, что она смотрит на машину — в кузове пели песню, у гармониста кричали красные меха гармошки. И он опять удивился, и ему тоже это понравилось, как будто Валя снабдила его другим зрением, способным видеть все впервые.

Сзади женщина что-то говорила о театре. Другая перебила ее:

— Вчера мыла голову яйцом, а сегодня кефиром, целую бутылку истратила…

Загоревший гражданин оторвался от газеты, посмотрел на молодых кумушек. У загоревшего гражданина на фоне окна просвечивалась изрешеченная солнцем соломенная шляпа.

Валя легко спрыгнула с подножки, когда трамвай обогнул павильон конечной остановки. Слева, не одолев овраг, застыли мелкие домики, которыми обрастают старые города. Справа, прижатый городской чертой, устроился кирпичный завод.

Они пошли по проселочной дороге. Ее беззаботные туфельки оставляли в пыли детские следы. Он едва не закричал от радости, почувствовав в себе следопыта. А она засмеялась, сорвала крупную ромашку и снова наградила его своим зрением: он никогда не видел такой белой и красивой ромашки с тугой желтой пуговкой в центре.

— Познакомитесь с моей мамой, — сказала она.

Эта фраза прозвучала иначе, чем тогда, когда ей впервые пришло в голову съездить к маме вместе с ним. Он весело поправил очки. В ее голосе такое богатство оттенков! Кажется, она поведала много-много, а на самом деле не сказала и десятка фраз. В ней было столько музыки, в этой маленькой и немногословной девушке! И черт знает почему совсем недавно, уже зная о существовании Вали, он был увлечен красавицей Степановой и еще этой Асей!

Валя шла быстрым легким шагом. Он смущенно шагал за ней, притормаживал, чтобы не заглядеться на нее сбоку: она заметит, и оба смутятся.

Впереди скрипела телега с сеном. Он любовался живописной кипой, вслушивался в скрип колес, и это отгоняло страх, заползавший в душу при малейшей попытке представить, какая она, ее мама, и что он ей скажет при встрече.

Некоторое время они шли за телегой. Паренек, сидевший наверху, поглядывал на них вприщурку — то ли от солнца, то ли насмешливый был парень. Телега везла полевые запахи, поле звенело от птичьих пересвистов, девушка шла легкая и радостная — от всего этого Карпухин едва не стал читать стихи, но посмотрел на паренька и не решился. А в мозгу, подлаживаясь под шаг, крутились нахальные рифмы, звучали в темпе марша: «Первым делом, первым делом — Пиранделло…» Позвольте, при чем здесь Пиранделло?

Через несколько минут они наконец-то свернули вправо, прочь от скрипучей телеги и насмешливого парня. С пригорка стало видно, как в скопище зеленых ракит белым торцом домика, жирным мазком красной крыши проглядывала деревня.

— У Бориса Стрельникова начался отек легких, — вздохнув, сообщила Валя.

Он широко шагнул и поравнялся с ней. Спросил, нервно пряча руки:

— И что же теперь?

— Анатолий Ефимович сказал, что нужно делать горлосечение.

— Трахеостомию, — кивнул он. — Знаете, Валя, я чувствую себя в ужасном положении. Жизнь подтолкнула меня в передний угол медицины — в хирургию. Я готов упасть на колени перед ее светилами — это в моем характере. Но одного обожания для хирурга мало. Скажите, только честно, стоит мне заниматься хирургией?

Ее глаза засмеялись. Он даже закашлялся от этого сияния, от такой голубизны ее глаз. Где-то он читал старчески холодную научную фразу, что красота глаз — в сущности, хороший обмен веществ. Боже, какой скопец это выдумал?

— Вы странный, Виталий Петрович.

— Виталий Петрович! — изумился Карпухин. — Меня никто так не называл, даже в моей районной больнице. Так в чем странности этого самого Виталия Петровича? — Он тоже засмеялся, решив, что больше не робеет перед ней и что скромный свой талантик молчальника он растерял на этом поле, и — черт с ним! — наверное, навсегда.

— Как это жизнь может подтолкнуть? — она покачала головой.

Он нетерпеливо взъерошил волосы. Ожесточенно вышагивая по пыли, сказал скороговоркой:

— Прекрасно! Значит, не может?

— Научить — да, а заставить делать то, в чем ты не видишь смысла…

Как всегда, у него запотели очки от волнения, и он торопливо их протер, пряча от нее беспомощные глаза.

— Валя, вы прелесть, у вас большое сердце, если вы каждую оплеуху называете опытом и учебой. А вот меня в свое время вызвал главный врач и сказал: «У нас нет ставки невропатолога. Поезжайте, поучитесь хирургии». Вот я и поехал. Из меня получится штатная единица, способная заполнить прочерк в денежной ведомости. А настоящего хирурга не получится.

Кажется, он ее не убедил, но больше убеждать не стал, боясь показаться болтливым, а это было бы истинной правдой.