Круглый стол на пятерых

— Отдай деньги! — запоздало крикнул Дима. — Хорошо бы тебя на собрании шоферов проработать, ибо ты изжил в себе…

— Помолчи ты! — перебил Владимир Евгеньевич. — Руки пачкать неохота. Приличному шоферу можно бы морду набить.

Замызганные три рубля он швырнул в кабину самосвала.

— Ну, что будем делать? — спросил Глушко. Скривился, словно опять зубы свело. — Запишем номер, сообщим инспекции.

— Дать ему все-таки, — неуверенно настаивал Басов. — Свежий фонарь его только украсит. Или кирпич вывалим?

Шофер смотрел на него испуганно — жалкая сморщенная физиономия. Даже раскаяния не было на его лице — примитивного душевного движения, один испуг.

— Пойдем, братва, — предложил Великанов.

— Ступайте, ступайте! — выкрикнула девица из кабины. — Нечего вам тут!

Виталию послышались в ее возгласе воинственные нотки. Во всяком случае, так не капитулируют. А у парня морда, как будто он хотел крикнуть: «Ура, наша взяла!»

Карпухин постучал пальцами по крылу самосвала, стараясь подавить в себе раздражение, и вдруг шагнул к шоферу:

— Снимай штаны!

Поправил очки и повторил спокойнее:

— Вынимай все из карманов и снимай штаны. Карманы твои — мы не грабители, а штаны наши.

Басов, смекнув, в чем дело, успокоил чумазого:

— Дамочку из этических соображений мы можем подвезти сами, а штаны получишь в городе. Спросишь областную больницу, хирурга Басова. Понял?

— Понял! — испуганно ответил шофер и, отвернувшись от своей попутчицы, стал лихорадочно расстегивать брюки. Оставшись в кальсонах, он протянул штаны Басову. Кальсоны походили на спецовку — промасленные, равномерно серые. Только у завязок как будто надставлены белым.

Ребята молчали, пряча улыбки.

— «Из этических соображений» — это ты здорово, — проговорил Великанов. История теперь казалась ему нелепой. — Ну как, девушка, насчет подкинуть?

— Идите вы! — обиженно выкрикнула девица.

— Адресуйтесь точнее, — попросил Карпухин. — Впрочем, точность — привилегия мужчин.

Девица отвернулась. У нее были отчаянные коленки — абсолютно никакой настороженности не было у коленок. Это успел заметить, ощутив сухость во рту, Дима Зарубин. Женщины перешли в активное наступление, констатировал Дима. Обнаженные коленки — это нечто вроде атомной бомбы: оружие рассекречено, а все равно страшно. Учитывая плохие способности мужчин к обороне, скажите, что будет с человечеством, если эта мода продлится долго?

Шофер проворно залез в кабину и прикрылся — было видно через окно — грязной телогрейкой, непременной принадлежностью шоферской кабины.

Штаны бросили в багажник, туда, где канистра, запасное колесо и кусок камеры для воды.

Скоро самосвала уже не было видно. «Москвич», теперь осторожно объезжая грязь, вышел на шоссе.

— Как бы не опоздать, — забеспокоился Дима Зарубин. — У меня на душе какой-то нехороший осадок после всего случившегося.

— Не плачь! — успокоил Виталий. — Вернул свои три рубля, сиди и калькулируй!

Ребята сидели опустошенные. Шутки не получилось. Человек устроен странно и противоречиво. Даже счастье он оценивает по-разному, в зависимости от того, пережил его или собирается стать счастливым.

Молчали. Докуривали сигареты до половины и выбрасывали, чувствуя отвращение к табаку, но оно проходило через пять минут.

Женщину в конце концов губит

красота. Это редко кому приходит

в голову, хотя женщины только

и делают, что ищут виновника

своих несчастий

Из окна видно, как пустынно во дворе. Мальчишек нет. Припрятанные в дворовых тайниках, ждут послеобеденного часа звонкие консервные банки и стремительные обручи.

Она закрыла книгу. Ее собственные мысли легко просачивались сквозь тугие строки Достоевского. Костюмчики и носочки Сережки лежали на столе, сложенные разноцветными стопками. Утюг горячо лоснился от света. В углу потрескивал приемник.

Спрятать белье в шкаф и заглянуть на кухне в кастрюли — это даст ей две заполненные минуты. А потом надо опять ждать, когда придет тетя с Сережкой. Дни у Тони поделены на две неравные части: на короткую — с Сережкой и длинную — без него. Сегодня она сама хотела гулять с сыном, но Вера Игнатьевна заупрямилась. Тетя очень привязана к Сережке, и на этом держится мир в доме.

Осторожная музыка плавала в комнате. Ее легко можно не слушать, но, вслушавшись, хочется разгадать. Она напоминала утренний прибой.

Мама, мамочка, храбрый мой капитан, тебя недостает мне даже в мелочах: мне нужен шорох твоего платья — невыносимы платья мертвых, висящие на плечиках в шкафу. Мне нужно твое живое молчание — ты смотришь, как я причесываюсь и одеваюсь, и ухожу, Я должна знать, что ты садилась за свой стол. И хоть на нем все останется по-прежнему, как сделала я, убирая вечером, я всегда узнаю, сидела ли ты за ним или нет. Каждый день убираю твой стол и каждый раз хочу обмануть себя: час назад ты брала эту книгу, твои руки касались цветов.

Зазвонил телефон. Тоня вздрогнула. Тишина живых хрупкая, не похожа на мамину тишину. И сразу исчезла иллюзия прибоя.

Недовольный голос Васильева.