Круглый стол на пятерых

— И правильно сделали! — горячо перебила Валя. — Ты послушай, что она вытворяла после войны. Она работала с моим папой, поэтому я все знаю. Ты ведь помнишь, как люди тогда боялись даже дверь отворить. А Щапова подходила к какому-нибудь знакомому и говорила: «У меня там, в том доме, есть хороший начальник, он передал мне, что на вас заведено дело…» Тот, конечно, пугался и отдавал последние деньги, хотя она и не просила. Вот такая…

— Умела жить — только и всего.

— Странная ты какая-то. И про Виталия Петровича зачем-то….

Степанова не ответила. Встала, медленно направилась по дорожке к выходу. Валя вздохнула и пошла в другую сторону. Подумаешь — обиделась!

Я своим холостяцким мыслишкам

по ночам откручиваю головы

Лежу на кровати. Сейчас хорошо бы выпить черного кофе, какой пьет Великанов, или крепкого чая. Но у бабки Фимки чай спитой, брандахлыст. Хочу крикнуть: «Бабушка, завари чайку покрепче!» — и не могу. Карпухин не может кричать с перепоя, Карпухин с перепоя тих и безмолвен.

Напрасно выпил на дорогу, уступил знатоку вопроса Басову, который сам не пил и потому был щедр на советы.

Рукопись бросаю на пол. Хотел закончить стихи, но ничего не получается. То есть я их написал, но в стихи надо вдохнуть жизнь: сделать одновременно кровопускание и переливание крови. В медицине из этих двух манипуляций чаще нужна какая-нибудь одна, а в литературе — обе, иначе жизни не будет. Платон предлагал изгнать поэтов из будущего совершенного общества. Поэты бесполезны, полагал Платон. О Платон, ты не читал моих стихов!

Правда, я и сам не пойму, что у меня сейчас получается. Не то медовые стихи, не то бредовые. От носков мода перешла на поэзию — идут стихи безразмерные. Приходит покупатель в книжный магазин и просит: «Дайте мне что-нибудь безразмерное. Оно долго читается и нарядно выглядит». Ему дают сборник Виталия Карпухина «Лифты и липа». Автор стоит в стороне и наблюдает, как расхватывают его книжки. А потом проходит мимо прилавка, замкнутый и непостижимый, в ядовитом облаке цветочного одеколона.

Болит голова. Я открываю глаза и нахожу, что моя комната напоминает внутренность самолета АН-2. Ребристый потолок, на одном ребре кольцо для люльки. Маленькое окошечко, из которого видна собачья конура. Дверь тоже низкая: пригибаешься, как парашютист, и вываливаешься в бабкину половину.

Впятером они поместятся: трое сядут на кровать, один на стул, один на подоконник.

Глушко заходит в самолет последним, садится у двери. Он самый тяжелый и будет прыгать первым. За ним прыгнет Золотарев, потом по порядку Великанов, Зарубин, Карпухин.

Я сижу у кабины. Глушко не ощущает тяжести двух парашютов, а у меня лямки врезаются в лядащие бедра. Может, оттого и голова болит, от тяжести?

Гул в ушах. Самолет приближается к площадке приземления. Сидим вполоборота к двери. Лица зеленые и почему-то все улыбаются. Из кабины машут белым флажком. Правую руку обматываю резинкой, которая на вытяжном кольце, поднимаюсь вслед за Димой. Из кабины выходит человек. Зарубин говорит, что это Щапов. Пусть будет так, я знаю одно, что он должен открыть дверь. Саша Глушко сильно пригнулся. Он спокоен, и улыбка у него не такая зеленая, как у других. Впереди меня дрожит Зарубин. Ага, вот она, настоящая проверка человеческих качеств!

Гудит сирена — ее едва слышно из-за рева мотора. В хвостовой части самолета зажигается зеленый огонек. Щапов распахивает дверь и кричит: «А ну, кто смелый?»

Сашка отпихивает его плечом, прицеливается секунду, упираясь левой ногой в угол проема, и прыгает.

Крадусь к двери мелкими шажками. Придерживаю рукой запасной парашют. Если что, он меня спасет. В воздухе надо осмотреть купол и, если будет нужда, рвануть левой рукой кольцо запасного.

Зарубин спокойно садится на пол у двери. Я не успеваю ничего сообразить и прыгаю через его голову. Это запрещено, но попробуйте меня остановить! Пять секунд лечу на стабилизирующем парашюте, дергаю кольцо, проваливаюсь и ощущаю толчок — раскрылся купол основного. Вижу, как через некоторое время неподалеку от меня возник купол Димы Зарубина. Значит, и его вышиб Щапов. Дима мешком висит в лямках. «Ноги вместе! — кричу. — Ноги, балда!» Глушко уже приземлился, вижу, как его купол погас и улегся по ветру. Разворачиваюсь на лямках и готовлюсь к приземлению. Зарубин, как сосиска, болтается где-то выше.

Он приземляется через минуту после меня. Я еще не поднялся и продолжаю ему орать: «Ноги вместе, матерь вашу!» Бац! Покатились глаза по зеленой траве… Он шлепнулся в десяти шагах от меня, не подавая признаков жизни, пока я не подбегаю к нему. И тут я вижу, как он открывает ошалелые глаза и вдруг дергает кольцо запасного парашюта.

Когда и остальные подбегают к нам, он виновато объясняет: «Как ни странно, но мне показалось, что у меня не раскрылся купол основного парашюта…»