Кругосарайное путешествие

Донат Петрович (Борода он же) обожал всех своих учеников, но был строг, как Бог. И просмотр всегда немного смахивал на Страшный Суд, так что всем было ради чего стараться. Тут знаменитая трость становилась и перстом указующим, и царским жезлом. Подойдя к работам, Борода прицеливался взглядом, сгибался пополам и начинал отбраковку. Подковырнув концом трости негодную работу, безжалостно переворачивал её лицом вниз, и так дальше – одну за одной, пока не оставалось нескольких «приличных», отобранных для развески.

Только у Дины он почти никогда ничего не переворачивал.

Дина была самой маленькой по росту в их группе (семиклассницу, её можно было принять за второклашку) – и притом страшно талантливой и работоспособной. Только смеяться она не умела и улыбалась очень редко.

– Ну хочешь, я тебя усыновлю? – шутил Донат. – Будем в зоопарк с тобой ходить, в театр, всё у тебя будет хорошо.

Дина снисходительно молчала (кстати, у неё были прекрасные любящие родители, которые очень ею гордились).

На просмотрах у Дины было такое море шикарных работ, что тут трость Доната наконец-то получала возможность отдохнуть.

Утром Арс схватил рулон старых обоев, папку и понёсся в школу.

Он ехал в метро и думал: «Какая это всё суета! То ли дело было на пленэре в Малоярославце!» Красотища, спокойно, никто не пристаёт, а они (Толька, Арс и Глеб) сидят себе втроём, пишут церковь и слушают по смартфону рэп (правда, потом Глеб залил ему пивом всю работу). Ещё девушка местная подошла, поздоровалась, спросила, можно ли посмотреть работы. «Конечно, – сказал Толька. – Вот Арс! Запомните имя! Лет через десять все будете у него работы покупать!» «Чего молчишь?» – спросил он у Глеба. Глеб только икнул, ничего не сказал. Смехота. Да, всё-таки хорошо там было.

Просмотр. Начинается, как обычно, с девчонок. Три «подружки-хохотушки», Таня, Маша, Полина. Они приходят на полчаса раньше и раскладываются на самых светлых местах – под окнами.

Всё как всегда. Борода потыкал палкой, Полина уже рыдает в сторонке, родители по уголочкам охают, вздыхают…

Теперь Никита.

Борода:

– Ну что я могу ему поставить? Опять мамаша всё писала. Я её руку ни с чем не спутаю. Ну когда сам-то начнёшь, а? Ладно, проехали.

– Толя, Глеб – набирают потихоньку. Больше работать надо, и будет нормально.

И вот Дина.

Все, конечно, сразу набежали – как на персональную выставку: «О, Дина!» Работ опять море, в глазах пестрит, остановиться ни на чём не получается. Сама стоит сбоку, незаметная, маленькая такая.

Все ждут привычного: «Пять! А чего ещё? Шесть не могу».

И вдруг Борода начинает как-то непонятно постукивать палкой, кривится, сердито зыркает в Динину сторону. Пауза какая-то неприятная.

Дина становится как будто ещё меньше ростом.

– Что я могу сказать? – Борода говорит. – Я выбрать ничего не могу. Тут всё одинаково, а значит – плохо! Взгляд замылился. Да, много, но что-то грустно мне как-то на всё это смотреть!

Все стоят как громом поражённые. То есть как – плохо? Это плохо? Он чё, вообще?

– Ну уж прям, плохо! Петрович, ты что? – это Яна Валерьевна.

– Ладно, поставим ей четвёрку пока. Пусть подумает как следует. Избаловали мы её пятёрками своими.

И дальше идёт.

– Арсений?

– Это у нас Арсений, – Яна Валерьевна поджала губы и метнула в него нехороший взгляд. (Говорила мама: не раскладывайся рядом с Диной – не в твою пользу сравнение. Сколько у неё работ, сколько у тебя. Но так уж в этот раз получилось!)

– С Арсением что-то делать надо. – Борода.

– Исключать – что делать! – Яна Валерьевна. – Где наброски? Где гипсовая голова? Что молчишь? Где гипсовая?

На лице у Арса появилась кривая улыбочка:

– У меня это, простая…

– Ну совсем простая!

Вдруг из мастерской напротив вылез на шум Алексей Романыч, весёлый такой, безмятежный, как будто только что из рая (он, вообще-то, в последних классах композицию вёл – чего вылез, непонятно).

Посмотрел поверх голов на Арсовы работы (рост у него был жирафий).

– Ух, красота-то какая! Вот где цвет-то!

Яна Валерьевна:

– Да у Арсения всегда красота, кто ж спорит. Только мы ему тут совсем не нужны, вот ведь в чём дело! Не учится он ничему. Что хочет, то и творит.

– Шкаф! – сказал Романыч. – Нет, ребята, это же дорогого стоит! Это же не шкаф, а чёрт знает что такое! В нём жить хочется! Интерьер, наверно? – спросил он у Бороды. Тут опять влезла Валерьевна:

– Интерьер у нас, вообще-то, ещё в прошлой четверти был! – мрачно сказала она.

Но Романыч её как будто не слышал. Он смотрел на «Шутов».

Их было много – несколько небольших эскизных работ. Тушь, перо, тонированная бумага. Силуэтная техника.

Шуты плясали под плавными закруглёнными сводами палат в лучах нахлынувшего откуда-то небывалого света. Свет был их Музыкой, их Гуслями-самогудами, их нескончаемой Радостью. Сам пир, на котором они танцевали, укатился куда-то на задний план, а на переднем был только этот размашистый свет – его полосы, блики и пятна – и ликующий, неостановимый танец – танец Шутов!

– Ты у нас Арсений?

– Я.

– Зайди потом ко мне, – шепнул ему Романыч и, пригнувшись, снова исчез за дверью своей мастерской.