Кругосарайное путешествие

Подлезаю, крепко зажмуриваюсь на всякий случай, делаю бочонок – и в тот же миг меня выталкивает со страшной силой куда-то, ещё не знаю куда. Чувствую, что вынесло наверх, разжмуриваюсь. В глаза – свет, много-много света и сверкающей воды – краю не вижу. И совсем новый восторг, от которого чуть не задохнулась: была тяжёлая, стала – лёгкая, почти невесомая.

Потом, когда взрослая уже стала, неожиданно нашла про «поднырку» в очень умной книге одного философа, который писал о смерти.

– Ого, – сказал Арс. – Так, значит, не страшно?

– Почему? Я же сказала – страшно было и непонятно. Перегородка эта тёмная пугала. Но давай я лучше тебе дальше о жизни расскажу.

Та большая вода, на которую мы вышли, была на самом деле ещё мелкотой – метр шестьдесят всего. Можно ходить на цыпочках по дну. Кроме плавательных упражнений тут было много всякой кутерьмы. Мальчишки норовили схватить за ноги и уволочь на дно.

Приходилось отбрыкиваться. Ещё была брызгательная война. А самое лучшее – вылезти на бортик, пробежаться по снегу и прыгнуть потом в воду – пятки горят, здорово!

Но скоро всему этому «безобразию» пришёл конец.

Валентин Гаврилович сказал: «На шестиметровку!» И опять в сердце был какой-то холодок – страх этот дурацкий.

Вода здесь тёмная и даже пахнет по-другому. Узкие дорожки разделены канатами-бусами. Народу кроме нас – никого.

Вот Валентин Гаврилович в своём знаменитом сером плаще, сутулясь на ветру, ходит вдоль бортика. А мы, как мыши жалкие, уцепились за него (не за Гавриловича, за бортик) и дрожим от страха.

Девчонки старшие над нами смеются. Вот Гаврилыч свистнул – Ленка поплыла, вот – Ирка. И вот – «Женя, пошла!» Это я, значит.

Как сомнамбула отцепляюсь от бортика, ложусь на воду, глаза зажмурены, чтобы не смотреть в эту страшную глубину – и пошла, кролем.

Вдох в одну сторону, вдох в другую… Дорожка длинная, чувствую, устала – машинально, по привычке ноги опустила, а дна и в помине нет. Тут я от страха хлебнула воды и стала пузыри пускать. Нет, думаю, так нельзя!

Выпрыгнула над водой, чтобы воздуху набрать, а в этот момент Гаврилыч мне рейку свою длинную протянул… Я башкой об эту рейку, буль-буль – и опять вниз.

Вдруг спасительная мысль – «бусы»! Уцепилась за них – дышу. Потом – к бортику. Гаврилыч подошёл:

– Жень, ну ты чего? Это ж тебе не метр шестьдесят. Ладно, отдыхай, потом поговорим.

Отдыхаю. Потом он ко мне вернулся и поговорил.

Главное запомнила: как бы ни было темно и глубоко, глаза надо открытыми держать. Тогда страха не будет – ты его своими открытыми глазами побеждаешь. А зажмуришься – идёшь ко дну.

После этого я глубину полюбила. Потом мы выиграли на ней одно командное соревнование.

Бастилия

За лилиями шли с собакой,
за кандидумами
с далёкой детской думой.
Успели до грозы обратно,
шли с шлейфом —
длинным ароматом —
через лиловые сады,
мосты, лужайки.
И стебли подрезали, поправляли.
В туманной банке
в глубине окна
они как в зеркале молчали:
цветы – уста,
бутоны – слёзы.
За кандидумами
ходили
к Анастасии-бабке.

Приближалась «Бастилия» – четырнадцатое июля – день рождения бабушки Мары. А её уже не было. Она умерла в феврале.

Мы привыкли собираться у нас на даче, на веранде, c белыми бастильскими лилиями, с красным вином – вокруг мамы-бабушки, раздающей всем свои лучистые улыбки.

Первая «Бастилия» без неё. Я съездила на рынок, и мне повезло: попался хороший букет её любимых лилий «кандидум» и ещё – у одной маленькой доброй старушки – целый куст белых «регалий» – с луковицами и землёй. Гера – Сашкин муж – отсканировал улыбающуюся бабушкину фотографию, и широкая светлого дерева рамка, купленная наугад на том же рынке, подошла идеально. «Ну и глазомер у тебя», – сказала Александра, когда я попросила её вставить фотографию в рамку.

Теперь мама-бабушка стояла в рамке на большом дубовом столе на веранде и ждала гостей. А я, забыв обо всём, смотрела и смотрела на неё. Как хорошо, что она дождалась правнука, Мику, – его два годика мы будем отмечать через две недели. Как жалко, что «регалии» заняли своё место в саду только сейчас – до этого я никак не могла их найти.

И жаль, что мама не дождалась моих рассказов, ведь она всегда говорила, когда я ей что-то рассказывала: «Ты записывай, записывай, а то ведь забудется». И вот когда её не стало, меня словно прорвало. Видно, с ней ушло какое-то очень дорогое время – весёлое и таинственное. И я, словно хватаясь за соломинку, стала вытаскивать его из кладовочек памяти, чтобы не дать ничему пропасть.

Но тут, перед её фотографией, у меня вдруг мелькнула мысль: среди них, этих рассказов, не было ни одного про неё саму!