Кругосветка

— Я накрою мальчиков, их тоже мочит. Ладно? А нам с Маскоттиком оставлю только краешек…

— Ладно.

Богатая вещь

Мальчики уже спали, убаюканные волной. Маша накрыла их тесную кучу хламидой, легла на полу плата и прикрылась краем.

— Богатая у вас, Алексей Максимович, эта вещь, — похвалила Маша хламиду. — Ну, Маскоттик, спи. Не возись. Это шляпа Алексея Максимовича. Велика немножко? Ничего. Спи, я тебе песенку спою.

Ах ты, серенький коток,
Твой кудрявенький лобок!
Съел сметанку и творог и пресное молочко.
Спи, Маскоттик, котик-кот,
Спи, трехшерстный наш Маскотт!
Спи, кому говорят!
Чего возишься!

И Маша скоро затихла. Ее укачало. Мы с Алексеем Максимовичем остались одни. Поменялись местами: я сел править, он — вычерпывать воду. Мы шли прямо вдоль берега. Ветер дул ровно. Можно шкот закрепить на утку…

Миновало Ширяево в распадке обрывистых гор. Ветряная мельница. Низкая церковь. На колокольне пробило полночь. У обжигательной печи, покрытой шатром широкой крыши, мы обошли баржу, всю осыпанную белой пылью извести. Пахнуло от нее, как от постройки: сыроватой известкой и смолой.

— Хороший ход… При таком ходе, если ветер не ляжет, к солнцу будем у Молодецкого кургана — половина дороги. А ты их все пугал.

— Верно, Алексей, половина, но самая легкая. Главное — впереди.

— Жалко, впереди проспят самую красоту. Воробьиная ночь — редкость. Почему воробьиная? Очень обидно не ответить малышу.

— Не знаю. Быть может, воробьи принимают такую ночь за день?

— На день совсем не похоже. Быть может, оттого, что вспышки быстро одна за другой — воробей не успеет глаз сомкнуть… Или трепетанье света похоже на порхание воробья?

— Что-нибудь в этом роде.

«Редедя, князь касожский»

Тому, кто не видел хоть раз в жизни воробьиной ночи, трудно поверить, чтобы немые, но пронзительно яркие молнии полыхали всю ночь непрерывно со всех сторон горизонта, заливая порхающим светом все небо. Сказать, что «светло как днем», все-таки нельзя.

— Когда люди станут предписывать природе свои законы, настанет непрерывный день, — глухо говорил Алексей Максимович, — будет два солнца — днем и ночью.

— А тебе не жалко звездного неба? Не верю я ни во что бесконечное, непрерывное…

— Ты не веришь в технический прогресс? — удивился Пешков. — А хочешь быть инженером!..

Мы миновали слева караван. Могучий буксирный пароход тянул вверх пять глубоко осевших барж. На каждой барже подняты огромные, синие в трепетном свете молний паруса. Они казались вычеканенными из железных листов. В топках парохода гудело так, что рев нефтяных форсунок, отраженный горами, перекрывал неумолчный шорох волн и ропот ветра.

— «Редедя, князь касожский», — прочел я на полукружии колесных кожухов.

От барж с «белой», судя по запаху, нефтью шел острый звериный аромат.

— Левиафан! — воскликнул восхищенный Пешков. — Вот силища!.. А ты не веришь в прогресс…

— Почему не верю? Верю. Видишь эти ящики по бортам на палубе барж?

— Ну-с… вижу, и в них цветут подсолнухи.

— Значит, в ящиках земля. Это «верхний балласт», чтобы уровень нефти, налитой в баржу, был ниже уровня воды в Волге. Давление воды не дает нефти вытекать из щелей. И река не грязнится, и нефть не теряется.

— Остроумно. Почти гениально.

— А главное — просто. И выдумал какой-то водолив, простой мужик, а не инженер…

Над волнами, как днем, носились с криками чайки, то и дело припадая к воде; из волн там и тут все чаще выскакивали рыбешки, на мгновение блистая синим серебром.

Порой из желтой кипени волжских волн дельфиньими горбами всплывали сомы или белуги. И тогда над водой букетом синих бенгальских огней вспыхивали, выпрыгнув на свет, десятки сельдей-бешенок. Чайки стаями слетались к этим местам, и казалось, что когда они, припав к воде, взлетали с добычей, рыбы превращались в птиц и улетали. Волга кишела рыбой.

Чернота