Кругосветное путешествие короля Соболя

Глядя на проплывающие мимо нас бесконечные пустоши и безводные степи, служившие стенами нашей тюрьмы, мы проникались уверенностью, что бегство от такой судьбы было острой необходимостью. И в то же время мы начинали осознавать, в какую бесконечность погружаемся, решившись на этот побег.

С одной стороны, мы испытывали огромное облегчение, и, когда зазвучал «Te Deum»^[27], у каждого из нас полились искренние слезы. А с другой — каким бы тяжким ни было наше пребывание на Камчатке, оно давало нам безопасность и обжитой приют, которые мы только что утратили. Открывающееся перед нами пространство было полно неизвестности, опасностей, а возможно, и злоключений.

Когда мы наконец-то вышли в проход, позволявший миновать цепь дюн и оказаться в открытом море, зыбь сотрясла корабль, словно предупреждая, что отныне и навсегда мы в руках океана. На борту все отступили на шаг, и даже те, кто был не склонен обращаться к Богу, перекрестились.

Странно, но, пока мы на малой скорости двигались к открытой воде, небо заволокло черными тучами. Сначала пошел дождь, а вскоре капли стали бесшумными и мягкими, в воздухе замелькали хлопья: начался снегопад.

Густой туман окутал нас, будто желая показать, что нам не только предстоит двигаться в пустынной необъятности, но и делать это вслепую.

Мои познания в морском деле естественным образом выдвинули меня в капитаны. С самого отплытия я стоял на полуюте, нависающем над большой палубой и собравшейся там толпой. Как только набежали первые валы, ударившие по касательной и закружившие корабль, дрожь ужаса пробежала и по экипажу, и по пассажирам. Они уставились на горизонт, но не смогли различить берег — по той простой причине, что его там уже не было. Тогда одновременно и без чьей-либо команды десятки голов повернулись ко мне. В это мгновение я понял, что в сердцах этих людей живет столько же мужества, сколько и предательства, столько же надежды на свободу, сколько и готовности рабски служить. И я должен быть готов ко всему, не зная, с какой стороны ждать ударов.

Всего на корабль поднялись девяносто шесть человек. Среди них были все мои товарищи по ссылке, все, кто ушел со мной из Казани, и, конечно же, Олег Винблад, путь которого был еще длиннее. С нами была и большая часть ссыльных, они присоединились к нам позже, вместе с верным Хрущевым, искусным лекарем, чей талант будет для нас бесценен, и многими другими. С нами уплыли и несколько охотников и камчадалов. Мы решили принять их, потому что они выразили такое желание, и мы не стали доискиваться, какие ими двигали мотивы. Без сомнения, мы совершили ошибку и очень скоро это поняли. Но нам не хотелось омрачать эйфорию отъезда мрачными подозрениями и задними мыслями.

Наше милосердие распространилось даже на тех, кто подверг нас опасности, а то и предал. Так, Степанов, несмотря на более чем серьезные основания не доверять ему, был прощен и принят на борт. После его попытки выдать нас — и раз уж командир острога передал его судьбу в наши руки — мы очень сильно его напугали. Был собран суд из группы ссыльных, который убедил его, что он приговорен к смерти. Ему пришлось выпить горькое питье, которое он считал ядом, но на самом деле это был безобидный рассол. Его это так потрясло, что он на три дня впал в лихорадку и беспамятство. Похоже, он был достаточно наказан, и я лично пришел сказать ему, что он прощен. Он и правда оказался странным типом — так же безоглядно предался раскаянию, как до того предательству. Я с превеликим трудом уклонился от его объятий. И сделал ложный вывод, что отныне он будет мне верен.

Среди множества пассажиров на борту было девять женщин. Мы могли бы взять на борт и больше, и потребовалась изрядная твердость, чтобы запретить отплывающим мужчинам взять с собой подружек. Мы сделали несколько исключений только для тех дам, которым это было твердо обещано в обмен на оказанные услуги. Например, для горничной Афанасии.

Что до самой Афанасии, было очевидно, что я ее не покину. Она ухаживала за мной днем и ночью после того, как бежала из крепости. Мои чувства к ней остались прежними, однако все между нами стало иным благодаря ее убежденности и проницательности. Я не сразу осознал всю силу моей к ней привязанности. Я думал, что могу воспользоваться ее страстью, чтобы осуществить свой план побега. Но ее взгляд были куда проницательней моего, и она разглядела во мне любовь еще тогда, когда я питал иллюзию, что могу пренебречь своей симпатией к ней. Верно и то, что планы нашего с ней обустройства на Камчатке, которые строили для нас обоих ее родители, да и она сама, шли настолько вразрез с моим стремлением к свободе, что стали преградой чувству, которое я мог к ней питать.