Кругосветное счастье

Самойлович не решился уточнить причину вздоха. Но она сама рассказала (прогулка их длилась к тому времени более полутора часов и привела на Петропавловский пляж), сталкивая камушек в темную воду Невы, что отец погиб на фронте. А если бы не погиб, то всю их семью выслали бы в Сибирь, как прочих крымских татар. При том что мать ее абсолютно русская. На что Самойлович деликатно отозвался, дескать, времена меняются и татар возвращают понемногу. Вернее всего, эти татарские дела вовсе Полечку не интересовали. Она была переменчива в настроениях, и Самойлович не был уверен, вспоминала ли она хотя бы еще раз о мечети и отце.

Ее переменчивость и практичность порождали особенную прелесть и тревожность в отношениях Самойловича и Полечки. Она могла позвонить буквально через день после решительного отказа ему в свиданиях на месяц, на год, навсегда и спросить, как ни в чем не бывало, есть ли у него в доме селедка. Оказывалось, есть. Бабушка Самойловича закупила чертову уйму сельдей для фаршмака, который собиралась нарубить для внука впрок. Он жил один в комнатухе, выходящей прямо на лестницу, то есть в своего рода отдельной квартире. Комнатуха его располагалась в огромном доходном доме на Сенной площади и была снабжена крохотным душем, который изо всех принадлежностей вмещал единственно греческую губку. Друзья называли это подсобное помещение душе-губкой. Полечка приезжала к Самойловичу, который встречал ее такси у подъезда, чтобы расплатиться с шофером. Она набрасывалась на селедку и выпивала рюмку-другую водки, настоянной на лимоне. Это происходило по вечерам, после спектаклей в Театре комедии, где Полечка служила актрисой и подавала надежды. Другой бы на месте Самойловича после года дружбы спросил, ну пусть в шутку, а не захватишь ли ты, милая, баночку анчоусов или там кильки балтийской, или еще чего-то из Елисеевского гастронома, который был в том же подъезде, что и Комедия. Подобные мысленные девиации никогда не будоражили Самойловича. Он был осчастливлен посещениями Полечки. Просто счастлив, и все. Иногда она оставляла ему контрамарку, и он наблюдал за ее игрой с приставного стула: «Сам никогда не ходи, Самойлович, когда я занята в спектакле. Я почувствую, что ты смотришь, когда я не готова. У тебя взгляд особенный».

Мы об этом упоминали раньше. О глазах Самойловича. Об его взгляде, который притягивал к себе Полечку, заслонив нелепости строения его головы и туловища. Глаза у него были мягкого коричневого цвета. Они следовали за собеседником, вернее, за мыслительными эмоциями собеседника, в том самом ритме и с теми самыми квантами блеска или увлажненности, которые соответствовали разговору. «Умные у тебя глаза, Самойлович», — говорили ему одни. «Добрые у тебя глаза, Самойлович», — говорили другие. «Особенные у тебя глаза», — говорили третьи. Полечка очень редко говорила ему про глаза. Но он чувствовал, что она нуждается в его взгляде и чуть ли не лечится его глазами. Она исчезала. На несколько дней и на месяцы. Он никогда не разыскивал ее, хотя терзался и не спал, бродя ночами вокруг ее дома на углу Большого проспекта и улицы Введенского, что на Петроградской стороне. Потом она появлялась, обнимала его:

— Ну, как ты без меня, Самойлович?

— Плохо, — отвечал он.

— Я знаю, что нехорошо. Я тоже по-всякому жила. Дай себе посмотреть на меня, — говорила Полечка и начинала что-то рассказывать о театре, о своих поклонниках и сумасшедших поклонницах («Ты не представляешь, до чего одна додумалась!»), о каком-то Алексее Петровиче, астрофизике из Москвы, который зовет замуж… Самойлович слушал и смотрел на нее, а она — в его мягкие, понимающие глаза, и это приводило ее в норму. — Правда, Самойлович, ты экстрасенс. Ну, на кой тебе твои мыши и свинки! Плюнь на опыты и лечи гипнозом.

В этот счастливый период болезнь отступила от нее так далеко, что Полечка забыла о болезни.

Странные были их встречи. То частые, то редкие. Их ни в каком случае нельзя было назвать любовниками. Самойлович любил ее безумно, живя только их встречами и работой в Институте туберкулеза, где он вел больных и делал эксперименты. Иногда ночью, сидя у ее ног на кровати в его комнатухе, когда они курили «Северную Пальмиру» и разговаривали, Самойлович спрашивал Полечку: «Зачем я тебе нужен, если ты такая?»

Он никак не мог при всей своей медицинской образованности и терминологической оснащенности назвать это общепринятым словом. Что-то заклинивало. Он не решался. Чаще всего она лежала неподвижно, полуоткинув голову на подушку, закрыв глаза, пока он не взвывал, как раненый зверь и не проливал на нее дождь необузданного откровения. Тогда она целовала его нежно в лоб, говорила: «Ну вот и хорошо». Или: «Теперь ты успокоишься», — шла в душ, и они засыпали, или Самойлович отвозил ее домой на такси.