Кругосветное счастье

Что он от меня хотел? Зачем тащился до самого автобуса через церковную площадь, когда дома ребятишки малые и жена на сносях третьим? Нечто терзало Цукермана, не давало покоя. Хотя он стоически боролся сам с собой, как отшельники в скитах противились дьявольским наваждениям. Я приготовился обороняться подходящими текстами. Мол, в Книге честно записано, как все непросто закручивалось в самые изначальные времена. Про классические Треугольники: Ева — Сатана — Адам, или Сарра — Авраам — Фараон. И про то, как Лот с дочерьми пьяным блудом занимался. А Иосиф, проданный братьями! А Давид — как Давид жену приобрел? Не говоря уже о диссиденте Иове. И все перемололось, улеглось, никто ничего не подтасовывал, не приукрашивал, не рисовал розовыми пастельками на страницах Книги. Не искал добра в недоброй летописи еврейства. Я все это хотел высказать Цукерману, чтобы он не носился со своей разрисованной копией Книги, как нищий с писаной торбой, а…

Но тут (мы стояли на остановке сотого автобуса среди старушек, высыпавших с вечерни) к нам привязался пьяный нищий-инвалид. Нет, все — ложь, кроме того, что привязался. Привязался хам с красной рожей, напаренной водкой с пивом. Обычно он курсировал вокруг «Сокола», у гастронома, среди ларьков при выходе из метро, а чаще — у ворот церкви. Ногу куда-то засовывал, чуть ли не в промежность, шапкой медяки ловил. Шел за инвалида, и успешно. А сегодня — сорвался. Стоял среди старушек и куражился. Может, повышение получил в своей псевдоинвалидной иерархии. Куражился, привязывался к старушкам, рвал концы с насиженным местечком на самой дорожке, ведущей к церкви. Старушки отодвигались от краснорожего хама, но деликатно, чтобы не озлить.

Которая возмущалась открыто:

— Над людьми изголяется — бесстыдник, а на паперти подаяния просил, — так её урезонивали или откровенно стыдили:

— Божьего человека обижаешь. Ну, выпил уродивый-инвалид, так с горя. За нас с тобой воевал-калечился.

— Как же калечился, когда руки-ноги на месте, а рожа — два кирпича просит, когда мой собственный супруг Николай Иванович Дедюлин и вовсе с Отечественной не возвернулся. Ужотко и похоронка поистлела… — жалостливо запричитала старушка, а то бы не миновать кулаков пьяницы-мистификатора.

В спор толпы вмешался Цукерман, обратясь к пьянице:

— Изложите, товарищ, вашу философскую концепцию в отношении конфликтной ситуации.

От диковинной фигуры Цукермана и двух подряд иностранных слов пьяница потерял дар речи, но, как всякая бессловесная скотина, еще более вошел в зверство. Кулачище его метнулся в сторону цукермановского сдвинутого со всяких осей и проекций лица (кубофутуризм природы), но промахнулся и въехал в некую потайную дверцу серебристого столба электропередачи. Что-то там внутри замкнулось, затрещало, загудело, взорвалось, посыпалось в образе желто-зеленых, сине-оранжевых и золотистых искр. Электростолб начал приплясывать, как слон, наступивший на змею. Начал приплясывать и раскачиваться во все стороны, одновременно раскручиваясь, словно карусель. Пьяница-мистификатор в обнимку с Цукерманом вращались и раскачивались вместе со столбом, на котором литургически звенел фонарь. Я успел заметить, как они сидели на столбе, сцепившись ногами и в обнимку, напоминая динамикой драматизма картину Айвазовского «Девятый вал». Старушки — кто попадал, кто оцепенел, но все с выражением радостного ужаса перед чудом природы и религиозной приметой. Последнее, что я увидел из телефонной будки, куда скрылся в надежде избежать телесной травмы и позвонить в пожарную команду: огненный столб, на котором унеслись в небо столицы Цукерман в обнимку с пьяницей.

На следующий день хроникеры писали о мужестве ветерана войны Ф. Ф. Хренкова, рисковавшего жизнью ради спасения гражданина Ц-мана, который неблагодарно настаивает на выезде в Израиль.

Я бы выбросил из головы Цукермана с фантасмагорическим его полетом на столбе и со всей его навязчивой философией, если бы не общие отказнические дела, заставлявшие нас ходить по одному кругу, внутри одного манежа. К тому же до происшествия на автобусной остановке и бегства моего (попытки к бегству) из метро вкрапливалась шашлычная, где мы продолжали спор. О шашлычной я запамятовал. Начали мы со «Столового». После второй ноль-восьмисотлитровки Цукерман что-то предпринял, о чем-то договорился с буфетчиком, и мы перешли на сорокоградусный напиток, поданный в лимонадной бутылке. Зачем все это было Цукерману, ума не приложу, когда дома жена на сносях и малые дети. Так что к остановке с богомольными старушками, пьяницей-мистификатором, автобусом и пылающим электростолбом мы подошли вполне подготовленные для всяческих фантасмагорий.