Кругосветное счастье

История, о которой я расскажу, началась в восьмидесятые годы в среде евреев-отказников. Нас было много. Говорят, что в одной Москве находилось около пятидесяти тысяч. И хотя мы жили в разных районах Москвы, на разных улицах, получалось так, что это была большая община евреев, которые задумали вырваться из Совдепии куда угодно: в Израиль, в Америку, в Канаду, в Австралию. Лишь бы не жить там, где евреи бесправны. Мы не хотели, чтобы наши дети росли, женились и заводили детей в такой стране. Нам казалось, что евреи имеют право на другую долю. С одной из таких семей мы сошлись довольно коротко. Его звали Исав, ее — Лия. У них был сынишка лет четырех по имени Сид. До подачи документов в ОВИР Исав работал инженером на машиностроительном заводе, один из цехов которого выпускал перископы для подводных лодок. Исаву отказали в заграничной визе из-за секретной информации, которой он обладал. Так он и Лия стали отказниками. А с ними маленький Сид. Я познакомился сначала с братом Лии — Арамом. Дело в том, что Арам руководил подпольным еврейским театром. Меня пригласили играть в ансамбле клезмерской музыки, который сопровождал спектакли. Я потерял место второй скрипки в оркестре Театра эстрады. Перебивался уроками музыки и ночными дежурствами на автомобильной стоянке, а как только находилось несколько свободных часов, мчался на репетицию в наш еврейский театр. Кстати, на стоянку меня устроил Исав, у которого было множество знакомств. Такой сумасшедшей жизнью жили тогда отказники: случайные заработки, очереди на прием в ОВИР, бесконечные встречи у кого-то из нас дома и разговоры, разговоры, разговоры о том, как вырваться из Совдепии, как получить выездную визу. Репетиции наши происходили на разных квартирах и проводились весьма хаотично, потому что никогда не собиралась труппа в полном составе. На этот счет была придумана система замен. Например, со мной приходили жена или сын. Они были искренними поклонниками еврейского андеграундного театра. Иногда кто-нибудь из них заменял меня. Жена играла на рояле. Сын на гитаре. Так что в квартире, где мы репетировали, кроме актеров всегда были дублеры и фанаты. Одним из фанатов театра стал Гомер, которому дали телефон Арама, брата Лии.

История Арама такова: он заканчивал режиссерское отделение Театрального института. Но в последний момент его не допустили к дипломной постановке. Арам хотел возобновить драму Михаила Юрьевича Лермонтова «Испанцы». Возобновить так, как это было в Еврейском театре у великого режиссера и актера Михоэлса. Дирекция Театрального института наложила вето на идею Арама. Он не хотел ставить ничего другого. Дирекция уперлась. Арам не пошел на компромисс, не получил диплом и подал документы на выезд в Израиль. Подал он одновременно с сестрой Лией, ее мужем Исавом и маленьким Сидом. Им всем отказали. И вот тогда Араму пришла в голову идея организовать подпольный еврейский театр. Арам был его режиссером и ведущим актером. Он был создан для сцены. Рослый, с горящими глазами, мощным голосом, в шапке цыганских кудрей и с курчавой бородой, Арам был рожден, чтобы играть еврейских героев: Иуду Маккавея и Бар-Кохбу.

Лия достойно играла в паре с ним: стройная, длинноногая, с нежным, удлиненным, как у Нефертити, лицом, напряженными чуть вытянутыми губами, красивой грудью и волнующими бедрами. Она любила носить шелковые цветастые платья с глубоким вырезом. Примерно тогда на горизонте нашего подпольного театра появился Гомер.

Он был профессиональным переводчиком с греческого языка. Чаще всего это были переводы статей о культуре или искусстве. Гомер пробовал себя и в художественной литературе. Например, он перевел пьесу современного греческого драматурга Петропулоса «Давид и Голиаф» и начал предлагать ее разным театрам. Сначала театрам Москвы и Питера. Потом Архангельска и Новосибирска. Затем Тулы, Калинина, Омска и Барнаула. Ему отказывали. Даже Биробиджанский театр отказал. Гомер потратил несколько гонораров, полученных за переводы для реферативного журнала, на почтовые расходы и телефонные переговоры с завлитами театров, но ему вежливо отказывали, даже не объясняя причины. Да и не надо было объяснять. Какая цензура позволит ставить пьесу, в которой еврейский пастух Давид побеждает циклопа-палестинца?! Гомеру советовали: «Ты нам предложи пьесу, хоть греческую, хоть турецкую, лишь бы с современным и прогрессивным сюжетом». Среди хороших таковых не нашлось. Зато он открыл для себя замечательного греческого поэта Кавафи. Гомер просто бредил стихами Кавафи, постоянно твердя что-нибудь вроде:

Тело помнит не только, как страстно его любили,
не только ложе любви,
не только обнаженную жажду любви,
которая следует каждому взгляду
возлюбленных и каждой ноте любовного крика…