Кругосветное счастье

Я бы выбросил все это из головы, как выбрасываю еженедельно записки. Записки, скопленные в сумке, карманах и портмоне, где должны быть бумажки иного достоинства. Я бы забыл. Про его навязчивые попытки доказать мне, иудею по духу и крови, еврею русского языкового ствола, что Книга дана избранным. Дана не избранным Книгой, что было бы справедливо. А избравшим Книгу, как некую китайскую стену, за которую можно спрятаться в случае чего. Про Цукермана пришлось вспомнить, потому что мне напомнили про него. Он оказался счастливчиком. Получил разрешение на выезд в самый глухой год, когда почти никто не уезжал. Мне поручили поехать к Цукерману, помочь собраться, заказать билеты и все такое. Как он справится? Жена только что родила третьего. Однако прежде, чем поехать к нему в Строгино, пришлось поездить по разным адресам и конторам. Цукерман расписал каждому из таких, как я, точно: куда, для чего и во сколько. Мне поручены были книги и авиабилеты. С книгами в библиотеке Ленина получилось. Но не со всеми цукермановскими. Пропустили к вывозу в Израиль только его инженерные книги.

Я позвонил ему прямо из автомата на Калининском:

— Не получается, Цукерман, с вашими книгами по иудаистике. Ума не приложу, что придумать.

— Металловедение разрешили? — перебил меня Цукерман.

— Все, кроме иудаистики, — повторил я.

— Тогда все в порядке. Везите их обратно. А впрочем, придется нанять такси. Знаете что, заберите их себе, и дело с концом!

Оставались авиабилеты. Цукерман и слушать не хотел о дешевом разряде.

— Не забудьте, что я заслужил перелет в Эрец первым классом. Заработал, рискуя, в то время как иные…

В конце концов я покончил с книгами и авиабилетами. Оставалось отвезти список дозволенных к отправке книг и билеты Цукерману и считать дни до его отлета.

Но прежде, чем вдохнуть воздух свободы — воздух, свободный от цукермановской философии, детерминированной догмой, оставалось отвезти список книг и авиабилеты. Недозволенные же к вывозу фолианты я подарил (от имени Цукермана) старому еврею Моне Калману, убежденному стороннику идеи врастания еврейской культуры в русскую государственность. Что тоже было бредом, по-моему.

Цукермановская квартира помещалась в бело-розовой этажерке, сцепленной с такими же многосуставчатыми созданиями рук человеческих эпохи стагнации в фазе упадка. Эти бело-розовые создания водили вечный хоровод над берегом канала, дожидаясь, пока новый виток развитого социализма не сметет их. Сметет, и новый этнос Москвы поселится в воздвигнутых обиталищах кроваво-красных и черно-белых тонов. Обитатели же бело-розовых созданий разъедутся кто куда по свету. Как, например, Цукерман, который — в Израиль.

— Стакан чаю выпьете? — спросил меня Цукерман, перещупывая в который раз авиабилеты и прокатывая телеги окуляров по списку книг. — Тем не менее я вам обязан за хлопоты.

— От чая не откажусь, — напомнил я через некоторое время неподвижности, поскольку вся жизнь квартиры перекрывалась прыгающим цукермановским взглядом.

— Варя, Варя, — позвал Цукерман.

Из затворенной комнаты («Детская», — пояснил Цукерман) выбрела девочка лет девяти-десяти животиком вперед, потому что тяжесть грудного братика на руках вынуждала тело ее к противовесу.

— Что сделать, пап Саш? — подняла девочка Варя круглое личико на Цукермана.

— Чаю бы… А впрочем… Я сам вскипячу, поскольку ты при детях, — отозвался Цукерман с нервозной решимостью.

Я заметил, что он был взвинчен и необычайно для него равнодушен к философским полемикам. Кроме грудного братика на руках, Варя руководила трехлетним мальчуганом, уцепившимся за подол сестрицы, как вагончик за паровозиком. Он пыхтел, гудел (за Варю) и стучал колесами: «Ду-ду-уууу! Пых-пых-пыхххх… Тук-тук-тук-тук…»

— Это Барух! Барух, подойди к дяде, — поманил играющего в паровозик Цукерман.

Мальчик подошел к столу и ждал.

— Боренька, ты помнишь считалку про паровоз? — спросил я, чтобы начать контакты.

— Барух, отвечай же. Дядя написал много всякого для детей, — вмешался Цукерман. — Вы же разучивали с Варей.

— Паровозик-паровоз, — выдавил Барух-Боренька и замолчал.

— Ну же! — взвизгнул Цукерман.

— Паровозик-паровоз, ты куда меня увез? Куда катишься с горы ты от Вари, от сестры, — помогла Варя и заплакала. Грудной младенец на ее руках, разбуженный сотрясениями живота сестры, сменившими мягкие укачивания, заворочался и запищал. Теперь и Барух-Боренька-паровозик гудел и заливался слезами, сыпавшимися из темно-серых задумчивых глаз.

— Уведи Баруха! Унеси Самуила! Уведи, унеси, прекратите, оставьте нас в покое! — обессиленный Цукерман рухнул на стул и принялся жадно прикладываться к стакану, макая ванильный сухарь в чай и обмахивая мелко измятым носовым платком крошки, усеявшие колюче-проволочную бороду.

— А где ваша жена, Цукерман? — спросил я.

— Ах, не спрашивайте! Впрочем, вам — инженеру человеческих душ… Вам известно, что старшую девочку я удочерил? Де-факто.

Я никак не прокомментировал слова Цукермана. Да и нечего было комментировать. Мало ли какие фокусы выкидывает жизнь.