Кругосветное счастье

Лет через десять после нашего переселения в Америку мы решили поехать в Израиль. Времена там были неспокойные. Но откладывать поездку еще и еще было невозможно. Да и успокоится ли там когда-нибудь? В Иерусалиме и Тель-Авиве были родственники, друзья. Ведь Эрец — это магнит, который возбудил нас думать о возможности другой жизни и который в конце концов оторвал от России. Мы с женой отправились в Израиль, получив приглашение остановиться в Мишкенот Шаананим — Иерусалимском центре литературы и искусств, который начал строиться в середине девятнадцатого века английским аристократом еврейского происхождения сэром Мозесом Монтефиоре. Центр этот был задуман как пристанище для евреев, совершавших паломничество к святыням иудаизма. Прежде всего к Стене Плача. Студии-кельи, одну из которых дали нам с женой, стояли у подножия старинной ветряной мельницы, тоже принадлежавшей семейству Монтефиоре. Все это напоминало монастырь. Стены нашей студии-кельи были сложены из крупных кусков гранита. Студия была отделена каменной оградой от оврага, окружавшего Старый город. Овраг пересекали тропы, спускавшиеся круто к едва видимой сверху утрамбованной тысячелетиями каменистой дороге. Можно было стоять часами и смотреть на Старый город, паривший, как божественная сфера, над миром. Чтобы попасть в Старый город, надо было спуститься по одной из троп на дно оврага, пересечь каменистую дорогу и снова вскарабкаться вверх по тропе к одним из ворот. Справа от оврага отходил узкий мрачный рукав или коридор, заросший бурьяном, над которым возвышались остатки ворот. Это было Ущелье геенны, где обитали души грешников. Мессия должен был пройти через эти ворота, пересечь Ущелье геенны, спасти несчастных мучеников, подняться вверх, войти в Главные ворота Иерусалима, дойти до Стены Плача и восстановить Храм.

У входа в нашу студию-келью росло молодое гранатовое деревцо: стволик сантиметра три в обхват, несколько веток у вершинки, боковая веточка с единственным красновато-коричневым плодом. Трещина сползала с верхнего полюса плода, как ущелье. Гранат готов был взорваться от разбухших зерен. Если идти вправо вдоль каменной ограды, то через полкилометра оказываешься у ступенек ресторанчика, веранда которого нависала над Ущельем геенны. Мы иногда завтракали или обедали в этом ресторанчике. И в тот раз мы не спеша шли туда вдоль ограды, то и дело останавливаясь, чтобы порадоваться еще одному открывшемуся виду Старого города. Это была хрустальная сфера внутри голубого поднебесья. А в ней сияли купола храмов: золотые, синие, зеленые. Хотелось думать о вечном счастье, о вечной жизни, о бесконечной любви.

— Как там наша Лия? — неожиданно спросила жена.

— Почему ты вспомнила о ней? — как истинный еврей, ответил я вопросом.

— Я забыла тебе сказать: перед нашим отъездом звонил Островский. Помнишь, он играл Голиафа?

— Конечно, помню!

— Так вот Островский сказал, что Исав переехал из Сан-Франциско в Иерусалим.

— А Лия? Сид? — спросил я.

— С ним переехали, наверно! — ответила жена. — Впрочем, кто знает?!

Такой разговор был у нас в то утро, пока мы шли завтракать в ресторанчик над Ущельем геенны. Мы сели за стол у края веранды, заказали кофе, омлеты, булочки и начали снова и снова рассматривать Старый город, окруженный древними стенами. Где-то вдалеке от Ущелья геенны карабкалась по склону Масличной горы Оливковая роща. Та самая, где был арестован римскими легионерами Иегошуа Назаретянин. Я сидел спиной ко входу на веранду. Официант ушел на кухню выполнять заказ. Вдруг жена вскрикнула:

— Посмотри — Лия! И с кем! С ума сойти!

Я оглянулся. В дверях стояла Лия с детской бело-голубой коляской. С нею был Гомер. Мы не знали, что делать, что говорить? Подавленные? Ошеломленные? Потрясенные? Переполненные противоречивыми чувствами, крамольными мыслями, вполне уместными в данном случае суевериями и прочей логически-нигилистически-метафизической белибердой, мы не знали, как себя вести. С какими словами подойти к новоявленной троице? Радоваться за них? Снова огорчаться из-за Исава? Наверняка девяносто процентов сомнений принадлежало мне и только десять моей не знающей сомнений жене. Она вскочила со стула и побежала обнимать Лию и Гомера. Я пошел вслед за ней, полный противоречивых мыслей. В бело-голубой коляске лежал малыш. Ему было меньше годика. Он перебирал цветные целлулоидные шарики на нитке, протянутой поперек коляски, и весело гулил на языке детей, птиц и ангелов.

— Это Давид, — сказала Лия. — Помните, как мы играли в пьесе Гомера?

— Мы как раз об этом вспоминали! — сказала моя жена. — Обо всей нашей жизни в отказе.

Но какое это имело значение теперь, когда в коляске лежал маленький Давид, разговаривая с людьми, ангелами и птицами и побрякивая синими, красными, желтыми и зелеными целлулоидными шарами. Мы уселись за один стол, и Лия рассказала, как все произошло.