КРУК

Блюхера и Чанова в утренних сумерках подхватила на опустевшей Дубровке последняя «Скорая помощь» и отвезла в неведомую больницу.

В приемном покое две тетки велели им все с себя снять и отправили в душ. Выдали пижамы и тапки. Молоденький дежурный фельдшер померил давление, вколол на всякий случай каждому по уколу. Потом тетки поили крепким горячим чаем, заглядывали в глаза, но ни о чем не спрашивали, а фельдшер, тоже попивая чай, опросил их, как пострадавших и обработанных, и записал в книгу имя, фамилию, адрес, телефон. Пришел дежурный врач, сказал, что класть их в больничку, слава богу, незачем, да и некуда, за ночь с Дубровки привезли шестнадцать полумертвых, не им чета. Одна из теток, сестра-хозяйка, задумчиво поглядела в окно и сказала:

– Койко-мест нет. А если еще что случится – куда их класть?..

Она же объяснила, что их личная одежда проходит санобработку.

– Ботинки только вернуть и сможем, – сказала вторая тетка, постарше. – А одежа… после санобработки навряд ли она сможет хоть кому сгодиться.

Через час им выдали два новых синих ватника, они надели их на синие линялые пижамы, тетка все казенное записала, включая бумажные носки, сатиновые трусы и голубые майки, вернула, какие нашлись по карманам, документы, мобильники и деньги, а также «полуобработанные», влажные изнутри ботинки. Велела казенное имущество вернуть в три дня.

Вот и все.

Блюхер заказал такси, и они с Чановым уехали.

Отсыпались, каждый у себя. Потом все начали перезваниваться. Асланян отыскал маму Булатика в госпитале ФСБ, она попала в реанимацию, уже приходила в сознание, сейчас из сознания опять ушла, но состояние стабильное. Павел рассказал, что пытался расспросить: «Стабильно-хорошее или стабильно-плохое?». Хмурый голос повторил: «Стабильное, – и велел неделю не беспокоиться. Еще добавил: – Если что – вам сообщат». Нашелся и Булат в кардиоцентре, Асланян навестил и сообщил, что его мама жива…

Чанов сказал себе: «Обошлось». Но что-то в нем, он чувствовал, изменилось непоправимо. «Жизнь содержит смерть. Мы здесь живы не полностью, в нас трещина». Это была не догадка, а твердое знание. Реальность. С этим чувством он и жил, дышал потихоньку и не делал резких движений.

Через несколько дней Кузьме позвонил Блюхер и, как ни в чем не бывало, сказал, что они с Давидом не имеют ничего против путешествия в Швейцарию всем вместе. Чанов не ожидал. Даже не сразу понял, о чем это. Василий так сказал, будто после отъезда Вольфа ничего не случилось, просто ночь прошла, и настало утро. «Путешествие всем вместе»… Значит, с Вольфом, с Асланяном. И с Соней Розенблюм. Кузьма промычал что-то, не найдя внятных слов. Он, в общем-то, был согласен. Но понял, что Соню в дни Норд-Оста не вспомнил ни разу. Кузьма почувствовал холод, от которого он и не мерз вроде, но был им пропитан насквозь. Рядом со смертью и с этим холодом, оказывается, не было места для Сони Розенблюм.

Однако же настала ночь, и Соня не просто вернулась, она обрушилась, как горячий водопад, заполнив и сознание, и подсознание, и ожившую кровь. Он помнил Соню до галлюцинаций, а смерть не помнил, и мучился до утра тем, что не расспросил Блюхера подробно – что Соня? Где она?.. Но утром холод вернулся, и Чанов не стал звонить ни ей, ни ему. Он, пожалуй, хотел, чтоб она сама… Сама его нашла. Она не позвонила. В конце концов он все-таки набрал номер телефона, который сам же ей подарил – давным давно, на Ленинградском вокзале, когда они вместе искали подарок для Вольфа… Он позвонил, но даже зуммер не раздался… И Чанов набрал номер Блюхера. Осторожно, буднично обсудив с ним поездку, Кузьма как бы вскользь спросил о Соне, где она. И Блюхер, тоже как бы вскользь, сообщил, что Соня сразу после похорон уехала с родней в Мюнхен. Но теперь, скорее всего, она уже в Риге, у матери, у Илоны.

Время потекло странное. Вроде бы жизнь прервалась, но и смерть не случилась. Кузьма редко выходил из дому, читал, что под руку попадет, автоматически, не вникая, просто перебирая слова. В детективах путался и не дочитывал до конца. Однажды снял с полки толстый том, знакомый, но не читаный. Открыл и начал читать.

Земную жизнь пройдя наполовину,
Я очутился в сумрачном лесу…[25]

—

прочел он и… проник в текст. Строка зацепила, как ветка колючкой – узнаванием. Сумрачный лес… Местность была такая знакомая… И Кузьма отправился вслед за автором в самый первый круг ада.