КРУК

Кабриолет катил по улицам Женевы, мимо длинных и унылых зданий посольств, миссий и консульств с разноцветными полинявшими флагами на подернутых ржавчиной древках. Удивил и порадовал русских неожиданный шестиметровый деревянный стул с грубо отломанной левой передней ножкой. То есть – памятник поломанному стулу посреди площади. Кульбер повернул руль, прокатился вокруг стула и резко ушел налево. Минут через двадцать машина въехала в местность дачную, соснами и заборами напомнившую подмосковное Переделкино, а еще через минуту, сбавив скорость на шуршащей гравиевой дорожке, уперлась тонким породистым носом в сетку изгороди. Николай Николаевич вышел из кабриолета, открыл ворота. Молодые путешественники высыпали из тесной машинки и огляделись.

– Ну, проходите. Милости просим… – мягко улыбаясь, Кульбер рассматривал гостей, дожидался, пока они пройдут калитку. Потом глубоко и с удовольствием вздохнул, поглядев на хмурые небеса, и снова сел за руль, чтобы поставить свой кабриолет в стойло.

Он был дома и нисколько никуда не спешил.

Тишина, покой, блаженная скука, почти тоска окружили Василия Василианыча, Кузьму Андреича и Давида Луарсабыча на таких понятных русскому сердцу шести сотках вокруг небольшого и не нового двухэтажного домика. Чанова первое впечатление вполне устроило, даже порадовало. Это тебе не франкфуртский супермаркет… Блюхер в гостях у Кульбера уже бывал, он чувствовал, да и вел себя спокойно и уверенно, то есть как всегда. Только Дада озирался с некоторым недоумением. А Чанов – словно вспоминая как бы с детства знакомое, но позабытое – внимательно разглядывал всевозможные горшки и старые кастрюли с землей, стоящие прямо на кочковатом газоне. Из кастрюль торчали полусонные растения. Из самого большого рос высокий и понурый бамбук. А из пузатой бочки – настоящая волосатая пальма. Южную стену дома затянул виноград, на нем еще висели кисти ягод, съежившихся до состояния изюма. Был на участке и другой виноградник, плотно оплетший столбики и решетчатую крышу беседки. Под лохматыми и еще зелеными сводами стоял дощатый стол, в точности как в Круке, и стулья, старые, посеченные дождями, напоминавшие тот двухэтажный со сломанной ногой, который объехали полчаса назад; но целые. Вдоль изгороди на участке росли довольные жизнью, хоть и неухоженные безымянные кусты и деревья, скажем, жимолость, платаны и буки. «Впрочем, кто их знает», – подумал Чанов. Он не был ботаником. Но и он, как они, был доволен. Такая Европа, подробная и милосердная, ему вполне подходила. Особенно сейчас. После последних московских месяцев… Марго с Николаем Николаевичем исчезли в доме. А Блюхер, прихватив свою сумку, прошел в беседку и стал выгружать разные вещи. В том числе здоровую бутылку водки с надписью Smirnoff, буханку черного хлеба, соленые огурцы в литровой банке, маринованные маслята, баранину для шашлыка и, наконец, гипсовый бюст Вольтера, не очень большой, в натуральную вольтеровскую величину. Василий Василианович, расположив все это на столе, пошел мыть руки, прихватив с собою спутников. Удивительное дело, но в закутке за домом, возле сарая с грубо отломанной и прислоненной к платану дверью, стоял настоящий Мойдодыр, как на картинке в старой книге детских стихов Корнея Чуковского.

– Вдруг из маминой из спальни, хромоногий и хромой, выбегает умывальник и качает головой… – декламировал Дада, моя руки с мылом.